Чужая мать

— От Кости вы.

— Костя меня не посылал!

— Значит, сами пришли?

— Может, я сделать чего смогу? — заторопилась Юля. — Из буфета продукты принести. Из своего, любые... Я мигом!

— Ты в буфете работаешь? — спросил он, смягчившись самую малость, но Юля почувствовала это и в голосе, и во взгляде.

— На вокзале, — ответила она.

— Там и познакомилась с моим Коськой?

— Он ночью туда пришел.

— После смены?

— Да.

— И стал ходить?

— Да.

— Часто?

Она молчала, а его голос становился все напористее, и она прошептала:

— Я пойду?

— Нет, уж сиди, раз пришла. У нас с тобой неизбежный разговор, такое дело... Ты не явилась бы ко мне, я бы сам отыскал тебя. Такое дело... — повторил старик. — Это хорошо, что запросто пожаловала, спасибо тебе, Юля, я правильно называю, не сбился?

— Я — Юля.

Ее лицо меркло, как лампочка, от которой отключили ток. Завяло на глазах, и Михаилу Авдеевичу даже стало жалко ее. Он посмотрел на гостью пристальней. Была она, конечно, видом подешевле Тани, но моложе и — есть поглядеть на что. Чернявая, как цыганка, и глаза добрые, и следит за собой, не отнять.

В минувшие недели он не раз спрашивал себя, отчего это Таня с Костей забыли их, не ходят в дом на Сиреневой, как раньше, а вот и разгадка! Он-то считал, не совпадают у Тани с Костей свободные часы, это случается у рабочих людей, и не может Таня наполнить старый дом своим смеющимся голосом, словно бы не говорящим, а поющим со звучной силой. Он любил этот голос. И вспомнилось, как Костя смотрел на жену, ликующий, и в каждом его взгляде была любовь. А тут вон оно что!

Не совпадали свободные часы, а вот уже в кресле сидела и красавица, ночами наливавшая Косте по стаканчику в своем вокзальном буфете...

О чем говорить с ней дальше? Он потрогал усы. А она вдруг вся посветлела, как будто снова включили ток.

— Я Костю не видела давно, испугалась, а вдруг заболел? Ведь со всяким может быть!

— Это я.

— Грех радоваться, а я радуюсь, что не он. Простите. — Она подобрала ноги. — Страшно было ничего не знать. А теперь я ляпаю, наверно, совсем не то, что нужно. То ли от радости, то ли от страха.

— Ничего не знать — самое страшное, — подтвердил Михаил Авдеевич. — Потому и благодарю тебя, что пришла.

Уйти бы поскорей, подумалось Юле, все сказано, что нужно и можно. И старик болен, Костя не обманул.

— Он жениться на тебе обещал, Коська? Ты его к себе домой водила?

Юля коротко и быстро тряхнула головой: да.

— Семью оставить задумал?

Она еще раз тряхнула головой.

— И ты согласилась?

— Да.

— Легко поддакиваешь, Юлия... не знаю, как по батюшке.

— Нелегко. Но кажется — легко, потому что не это главное.

— А что? Ну, скажи. Чего молчишь?

— И скажу. Все доляпаю, как баба.

— Какая же ты баба? Ведь училась?

— Еще бы! — улыбнувшись, она провела рукой по угольным ресницам. — Обучили! А характер остался необразованный, бабий.

— Плохо тебе, Юля? — догадался он, опять испытывая к ней участие. — Ну, давай... говори что хочешь... о себе.

— Я не о себе.

— А о ком?

— О Косте.

— О Косте?

— Мне плохо, вам плохо, а ему хуже всех.

— Ему?

— А как же! Вы меня сами на правду-матушку потянули, Михаил Авдеевич. Так слушайте. Бывает, что у человека жизнь в семье ну никак! Разладилась. Но он терпит. Он свою работу любит и хотя бы там от всего спасается. Или — наоборот. Худо на работе, бежит в семью, опять есть где спастись. А если и там и там?

— Как?

— Если все не по сердцу? И домой не тянет. И работа хуже каторги.

— Ты что болтаешь? Какая каторга? С ума сошла? — Михаил Авдеевич и не заметил, как привстал на локтях, а Юля продолжала:

— Простая. Осужденному хоть срок свой дали, когда-никогда, а выпустят! А...

— Не плети!

— Он художником хотел стать? Для вас это не секрет. И талант у него для этого есть, вы знали! Не забыли?

— Замолчи, пока живая!

Однако доброта исчезла из ее глаз, они стали совсем цыганскими.

— Я живая. И вы еще... Мы живем, а он уже похоронил себя. И вам он ничего не может сказать, потому что... любит вас!

— Замолчи!

— Вы его похоронили заживо, вы один и откопать можете.

— У него дед был металлургом, и я — металлург, и он... Все начала начал... — старик закашлялся, а Юля договорила, вставая:

— А может, для того вы все начала и держали в руках, чтобы сын стал художником? Вот какие у меня бабьи мысли...

Руки не выдержали, Михаил Авдеевич опять упал на спину и стал ждать, когда Лена войдет и освободит его от этой вздорной бабенки, но Лена почему-то не входила, а она продолжала мирно и печально:

— Я не просто баба, я еще и глупая, — и даже улыбнулась. — Больше я, конечно, не увижу вас. Простите меня, дай вам бог здоровья, а я... Сама себе яму вырыла. Лишь бы Костя...

Собрав все силы, Михаил Авдеевич снова приподнялся и прохрипел:

— Во-он!

И наконец распахнулась дверь. Но в комнату вбежала не жена, а Зина, визжа:

— Уходите! Немедленно! — Она зацепилась за порог и чуть не упала. — Папа! Кто это такая? Кто вы такая?

А когда Юля засуетилась, попятилась и вышла, Зина снова позвала:

— Папа! — и повторила, едва он медленно открыл глаза: — Кто это?

— Художница... — Радуясь, что Зина вовремя пришла и что раньше сил не хватило встать и вытолкать эту самую гостью, он вернул себе хоть крохотную способность пошутить. Она и правда ведь художница в своем роде. — Ты смотри, Зина, матери ни слова, чем тут у нас закончилось...

— Ничего не случится с цацонькой, а вот ты помолчи...

— А где мать?

— Вышла куда-то...

— Вечно так, — проворчал бывший горновой и тут же упрекнул себя, что зря срывает зло на жене, а Зина ликовала, что у нее подвернулся свободный часик, и она, конечно, домой, и проклинала эту художницу, похожую на цыганку, пока не спохватилась, что до сих пор кричит. Чего кричит-то?

— Просто ты громкий человек, — прошептал отец.

— Нет, — возразила Зина, — кричу! На кого кричу? Ее же нет уже!

— Щитовидку надо лечить. Все думают, крикуха ты, а это щитовидка. Поезжай...

— Куда?

— На юг, к морю. Куда врачи прописывали. Я всю жизнь мечтал, а так и не доехал, не видел моря.

— Вот и поезжайте с мамой!

— Сначала ты. Расскажешь нам, какое оно, а потом уж мы...

— Да в Ялту нелегко с путевками. Я ведь не рабочая...

— Сам схожу на завод, в профком. Завтра и пойду! — сказал он, радуясь, что там и увидит Костю, который не показывается на Сиреневой, ясно почему. Боится.

— Лежи! — сказала Лена, входя. — Сейчас перекусить дам. Принесла кой-чего...

А Зина прибавила:

— Вставать из-за какой-то путевки, еще чего не хватало! И дадут, так я не смогу сейчас поехать, у меня же вечер: «Рабочая династия»! Давай поедим, папа.

Громкий человек накормил его бульоном с ложечки, и он сказал:

— Поправился. Схожу на завод и совсем поправлюсь.

9

В который раз Костя ловил себя на том, что были только порывы, а работа не шла. И впереди — не радость, а разочарование. Хоть снимай с этюдника вымазанную красками картонку и топчи, сжигай. Или брось в кладовку, в угол, мышам, благо что других зрителей здесь не предполагалось и опасаться было некого.

И только подумал об этом, как с соседнего участка на всю катушку одиноко, но чисто раздалось:

— Как прекра-асен этот ми-ир! Посмотри-и-и!

Соседний участок принадлежал дяде Афону, оттуда сквозь распахнутую калитку в межевом заборе вела к «кибитке» Бадейкиных натоптанная дорожка, и на ней, еще не совсем просохшей после дождей, с играющим транзисторным приемником в поднятой руке показался довольный человек. Он приближался, и обязательно-восторженный голос еще громче пел из черной пластмассовой коробки, до чего все замечательно вокруг.

— Дядя Афон!

— А, Костя! Наше вам! С кисточкой.