Чужая мать

Дядя Афон отдал дань и ей:

— Зина тоже права.

— А еще и я на завод пойду, — вставил Мишук.

— И пацан прав, — сказал дядя Афон, разъерошив его вихры.

— Так как же быть?

— Сложный вопрос.

— Интересно получается, — закачала головой Зина, натягивая красное пальтишко, отороченное меховыми полосками и какое-то бедное в своей откровенной нарядности. — Все правы. Так не бывает.

— Бывает, Зина. В жизни все бывает. Каждый по-своему прав. Еще и я прав. Сидеть на вечере у тебя буду, а выступать не буду. Мой Федор за Одером остался... Не пришел. Три дочки разбрелись по разным городам, уважительная причина — замужество, а он...

Дядя Афон печально покашлял в ладонь. И Мишуку вспомнился бабушкин рассказ о том, что тетя Зина, молодая и красивая, маковые щеки, тоже не дождалась с войны сына дяди Афона, оставшегося где-то там, далеко и навсегда.

Зина подошла к шкафчику, сняла с полки графин красного вина и налила полный стакан, а дядя Афон стеснительно буркнул:

— Спасибо, дочка.

— Я пошла, — крикнула тетя Зина. — Привет!

— И мы пошли, — поднялся из-за стола дедушка, — обсуждать международное положение.

— Всегда готов, — прытко подключился дядя Афон. — Что-что, а радио я слушаю почти двадцать четыре часа. Как штык!

Мишук помог бабушке убрать со стола, подмел пол в кухне и посмотрел, как проворно моет бабушка посуду в удивительно красном, будто бы переспелом эмалированном тазу.

— Бабушка! А что ты делала всю жизнь?

— Я всю жизнь помогаю. Если бы я сама могла чего... Ух ты! Все исправила бы, что мне не нравится!

— А что тебе не нравится?

Бабушка выпрямилась над тазом:

— Подумать надо.

— Нет, — возразил Мишук, — надо знать.

Бабушка улыбнулась и долго мыла посуду со своей одинокой улыбкой.

— Очереди, наверно... — нерешительно сказала она. — Сколько я простояла в них! Зину вырастила — стояла, твоего папку вырастила — стояла, ты родился и уже вон какой большой, а я все стою. Хорошо бы их, очереди, ликвидировать!

— А как?

— Ты один не справишься. Я и так по магазинам тебя гоняю, помощника.

— А что тебе, бабушка, нравилось всю жизнь?

Бабушка перетерла чашки, составила их в шкаф и так же неожиданно, как только что вздохнула, засмеялась — веселей всякой молодой.

— Очереди, наверно. Со знакомыми встретишься, наговоришься... Вроде клуба.

— Клуба?

— Ну да! Ты вот в цирк сколько раз ходил?

— Не считал.

— А я первый раз пошла на день рождения, когда тридцать стукнуло. Дедушка всю ночь в очереди стоял, за билетами, подарок мне... У вас-то самые длинные очереди теперь за автомобилями, а тогда в приезжий цирк ночью перекликались...

Бабушка повесила полотенце на гвоздь, подошла к двери, приложила ухо.

— Что там, баба Лена?

Она махнула рукой:

— Обсуждают. Про какого-то Сианука.

Разглагольствовал, собственно, дядя Афон, а Михаил Авдеевич лежал, задумчиво глядя в потолок, пока не попросил перестать про этого самого принца. С ним разберутся. Больше волновало совсем другое. Не понимал он, чего не хватает молодежи, и попросил дядю Афона подсказать. Не может ли?

— Пара пустяков, — охотно согласился тот, — сознательности ей не хватает.

— А целина? Гидростанции? КамАЗ? БАМ? — спрашивал Михаил Авдеевич тихо.

— Так молодежь у нас героическая! Кто же спорит?

— Героическая, но бессознательная?

— Э, нет! Одно не прячет другого. Здесь БАМ, а там — на гитарах бряцают поперек мотива, хиппи-мипи местного образца. Корчатся на углах. И лохмы до плеч. Тьфу!

— По-моему, важно, что в голове, а не на ней.

— Волос длинен — ум короток. Кто это сказал? Народ. Он зря говорить не будет, не спорь с народом. Я бы им всем расклеил эти слова на лбах. Пусть так и ходят, соответствуя.

— А гитара у моего Кости тоже есть.

— Работает и культурно отдыхает. При чем здесь Костя?

— О других слышу, а про Костю думаю.

— Неконкретно ты как-то откровенничаешь, старый.

— Ничего конкретного нет, — сказал Михаил Авдеевич, отвернувшись к стене, и задышал почаще.

— Врешь.

— Мы с Леной прожили больше сорока лет. Все трудное сближало. А нынешняя молодежь?

— Вот-вот! Бегают со своей свободной любовью! Охмуряют друг дружку.

— Как раз без любви и бегают, а с любовью на одном месте живут. — Старый горновой посмотрел на друга во все глаза. — Думаю — они сложней живут.

— Они? — оскорбленно удивился Афон. — Мы на одну буханку всей семьей тянули неделю! А война?

— Сложней в том смысле, что больше думают. О себе, о жизни, раз уж хлеб для них — не проблема. Нам на это времени не хватало. Я правду говорю. Мы для них ляжем в землю, как удобрения.

Михаил Авдеевич замолчал, рука его нелегко поднялась, легла на сердце, и вторая подтянулась к ней, будто одной руке не спрятать было всей боли, глаза закрылись.

— Да, финиш близко, но спешить не надо. Куда, зачем? — сказал Афон и беспокойным шепотом позвал: — Миша! Ты что лежишь, как в гробу?

А бабушка, протиравшая стекла в кухонном окне, позвала Мишука:

— Гляди, как танцуют! — и отвела занавеску.

На пространстве, зазеленевшем под заборами пятнышками первой травы, качались мальчишки и девчонки. Маленький магнитофон играл им что-то, не слышное отсюда, прямо с земли, а они дергались и вертели руками и ногами.

— Как это называется? — спросила бабушка с любопытством.

— Твист.

— Ох ты, ох!

— Не нравится?

— Нравится. Есть такие, которым нравится только то, что сами могут. А мне и смотреть интересно.

— Ты у нас бабушка прогрессивная! — воскликнул Мишук и пошел крутиться по кухне, роняя табуретки.

Бабушка смеялась, потешаясь, что Мишук танцует точно так же, как девчонки с мальчишками за окном.

— Кхм... Кхм... Елена Степановна!

У прикрытых дверей спальни стоял дядя Афон.

— Что, у Валеркиной матери телефон работает? — спросил он.

Елена Степановна застыла как в столбняке, сорвалась с места, оставив тапочки у окна, влетела в комнату, и оттуда раздался ее режущий крик:

— Ми-и-ша-а!

4

В то самое утро Костя принял окончательное решение сегодня же сказать Тане, что уходит от нее. И сразу стало легче. Говорят же, решиться — половина дела. Какая-то целеустремленность появилась, как у вагона, который наконец прицепили к паровозу, А то ведь он был похож на вагон, стоявший в тупике.

Отец с матерью жили душа в душу, как один человек, а у них с Таней... Другой век? Другие люди?

Отговорки...

Не любила его Таня, вот в чем все дело. Собака неглубоко зарыта, хвост торчит. Таня даже обрадуется, услышав, что он уходит.

В его жизни все уже определилось, и больше не за что воевать. Никогда Костя не чувствовал этого так определенно. Перспектива перестала быть перспективой.

Повышений он не хочет, даже боится. Он — мастер домны и будет им до конца дней своих, будет следить за зелеными огоньками на щитах, за стрелками приборов, показывающими ход загрузки и плавки, ход печи. Она ведь живая, печь, она идет. И еще — за стрелками на ручных часах. Домашнее тепло — дорогая штука. Никто не в проигрыше, Тане — желанное освобождение, а ему — домашнее тепло взамен насмешек. И одиночества.

А любовь? Про нее он уже не раз слышал, что она выдумана. А теперь и сам убедился, что, как всякая выдумка, она короче жизни.

Жизнь не терпела выдумок, потому что была простой от природы. Как хлеб, который совсем не обязательно мазать икрой, чтобы есть.

Казалось, он подошел уже к пониманию этого, а Таня еще нет. И не дай ей бог когда-нибудь разочароваться в жизни. Нет, с ней этого не случится, она талантлива и напориста. Это талант доводил ее до отрешения от простых радостей. Она не просто показала, она доказала себя в хлопотах вокруг железнодорожной связки между домнами, а теперь докажет и в заботе о лопающихся кауперах. Какой это забавный талант, какой веселый в первые годы и горький потом, в конце, когда возникнет неизбежный вопрос, верно ли было забыть все остальное, из чего складывается жизнь?