Персонных дел мастер

Правда, Прейс все же отметил, что во время своих пустых занятий «царь прилежно собирает всевозможные регламенты всех гильдий, заводов и мануфактур и с большим вниманием все изучает».

И все же царь, по мнению Прейса, повел себя совсем уж не по-царски, когда затащил всю свою свиту на кожевенный завод, где стояло столь великое зловоние, что даже господин Прейс принужден был заткнуть нос пальцем. А царь как ни в чем не бывало любовался выделкой кож и любезно толковал молодому голландцу, племяннику Якоба Витзена, зачем он столь тщательно изучает технику, порядки и регламенты разных мануфактур:

— Я всегда говорил твоему дяде, что маленькая Голландия богата большими мануфактурами и большой торговлей. Того же я хочу и для России!— Впрочем, к немалому удивлению не только Прейса, но и голландцев, Петр во второй приезд интересовался не только кораблестроением, мануфактурами и биржей, но и живописным искусством. Вскоре после приезда Екатерины в Амстердам он вместе с ней посетил большой аукцион картин. Объяснения царю давал живописец Гзель, швейцарец по происхождению. Однако оказалось, что у царя уже выработался свой вкус: более всего ему нравились марины, си-речь морские пейзажи, и картины короля живописи, знаменитого фламандца Пауля Рубенса.

— Сей Рубенсов Венус прямо с тебя списан, Катюша,— указал Петр на одно из аллегорических полотен Рубенса и приветливо улыбнулся жене. После того как побледневшая и усталая после неудачных родов Екатерина появилась в Амстердаме, Петр оказывал ей постоянные знаки внимания. Вот и сейчас повелел купить Венеру славного Рубенса и несколько марин Сило, предназначенных для новой загородной резиденции в Петергофе. К удивлению Прейса, Петр, который прослыл уже в Амстердаме мольеровским Гарпагоном, заплатил на аукционе щедро, по-царски, не торгуясь. Екатерина вспыхнула от радости. Господин Прейс удалился с аукциона последним.

На улице он обернулся, когда двое здоровенных драгун взяли его под руки. Окраинная улица в этот вьюжный февральский день была пустынна. И он понял, что кричать бесполезно, и позволил усадить себя в карету. Вскочивший следом офицер молчал всю дорогу, и маленький Прейс понял, что спрашивать не следует. Карета миновала городские предместья и понеслась по укатанной дороге, которая вела, насколько помнил Прейс, на юг, в Роттердам. Однако до того портового города не доехали: карета свернула на боковую дорогу, ведущую к уединенной мызе! Когда Прейса вежливо ввели в хорошо протопленную гостиную, сопровождавший его офицер наконец открыл рот и объявил:

— Вы в загородном доме русского посла в Голландии, господин Прейс!

И здесь двери, украшенные трубящими в рога тритонами, отворились и вошел богато одетый вельможа в длинном парике а-ля Людовик, наклонил голову и учтиво представился:

— Князь Куракин!— И, вежливо усаживая Прейса в кресло, спросил с самой чарующей улыбкой: — Так о чем вы хотели со мной поговорить, господин комиссионс-секретарь?

И Прейс понял, что русские о нем прекрасно осведомлены. Между тем Куракин отпустил офицера, заметив вскользь:

— Спасибо, Корнев! Чаю, государь этой услуги не забудет! — И, отвернувшись от Романа, с сияющей улыбкой приблизился к Прейсу и обнадеживающе потрепал его по коленке: — Так о чем же вы хотели со мной поговорить, господин Прейс?

Так начались тайные переговоры двух самых упорных противников по Северной войне в тихой й миролюбивой Голландии.

На берегах Сены

В Париж Никита добрался в почтовой карете: регулярная почта из Рима в Париж шла через Флоренцию, и художник, забросив на крышу кареты свернутые холсты, составлявшие почти все его имущество, через полчаса бросил прощальный взгляд с одного из холмов на жемчужину Тосканы. Флоренция и образ Мари сплелись этой осенью для него воедино, и ему временами казалось, что он оставил во Флоренции свое сердце. Посему наш путешественник с тоской и скукой человека, потерявшего сердце и всякий интерес к жизни, рассматривал мелькающие за окошком старинные городки и селения, высокие заснеженные Альпы и сменившие их французские городки и селения. А мечтал и думал лишь об одном городе, где была сейчас Мари,— о далекой Москве. Но ехать надобно было в Париж, и, может, оттого, что он ехал туда вынужденно, Никита при въезде в столицу Франции отметил для себя поначалу не прекрасные дворцы и отели, бульвары и площади «города света», а прежде всего огромное число нищих, облепивших экипаж столь густо, сколь густо реяли и навозные мухи над открытыми сточными канавами. И первое, что сказал себе Никита: «Париж воняет!» (Через полвека это подтвердит и другой русский путешественник из числа служителей Аполлона — Фонвизин.) Другое, что сразу поразило: итум и многолюдье. Тысячные толпы парижан бурлили и гомонили на улицах и площадях; нескончаемый поток экипажей несся по каменным мостовым; сотни распахнутых дверей лавок, цирюлен и прачечных поглощали и выталкивали людей; колокольный перезвон, бой барабанов у караульных, крики извозчиков и уличных торговок — все это на первых порах подавляло, оглушало и ошеломляло, особливо после тишайшей Флоренции, живущей своей прошлой славой. Напротив, Париж, что сразу угадывалось по его непрестанному движению, даже среди своей старины жил преимущественно настоящим и будущим. И это первое впечатление не обмануло Никиту. Даже в кругу художников, в котором он оказался в мастерской Ларжиль-ера, бывшего придворным живописцем покойного великого короля, все твердили не о прошлом, а о новых свершениях.

В стране после кончины Людовика XIV все, казалось, вздохнули с облегчением и сказали себе — наступил новый век! На смену королю-солнцу, который под старость стал настоящим «гасильником разума» (за каждое вольное слово ожидала Бастилия), правителем при малолетнем Людовике XV стал регент Франции герцог Филипп Орлеанский. Он во всем был полной противоположностью королю-ханже: весельчак, кутила, страстный поклонник изящных искусств и женского пола, герцог именовал себя не иначе,как сторонником свобод, либертином. Ему и пришлось разбираться с тяжелым наследием. Ведь великий век великого короля закончился поражением политики внутренней и политики внешней. Неприятель впервые за сто лет вновь вошел на территорию Франции, и герцог Мальборо угрожал Парижу. Войны Людовика XIV унесли полтора миллиона жизней французов и поглотили полтора миллиарда ливров. Сотни тысяч людей просили милостыню, и, как писал знаменитый маршал Вобан, «если 1/10 населения Франции просит милостыню, то 5/10 не могут ее подавать, а 3/10 находятся в очень стеснительном положении».

Никита не знал этих подсчетов правдолюбивого маршала, но сам видел, когда проезжал по Франции, лежащих вдоль дорог мертвых крестьян с травой во рту.

— А их детей находят иногда гложущими трупы на кладбищах,— скорбно сказал аббат, спутник Никиты.

— Такого голода даже у нас в России я, почитай, не видывал! — вырвалось у Никиты.

Меж тем осенние сады ломились от зрелых плодов, зеленели на холмах виноградники, с полей был собран тучный урожай.

— Но поля-то принадлежат королю, церкви, сеньорам, а не этим бедным людям! — равнодушно ответил аббат на расспросы Никиты и, достав из большой сумки холодную курицу, откушал с отменным аппетитом.

«У этого не убудет!» — подумал Никита. И впрямь, если сердобольный художник подавал нищим детям копеечку, аббат всю дорогу раздавал только божье благословение.

Мастерская господина Ларжильера к моменту приезда Никиты перебралась из Версаля в Париж, и Конон Зотов, хлебосольный наставник молодых российских учеников, сам отвел Никиту к прославленному мастеру.

— Ныне, почитай, весь двор вслед за регентом переехал из Версаля в Париж, ну а за двором последовали и придворные архитекторы, скульпторы и художники. Вот и Никола Ларжильер ныне обретается не в Версале, а на улицах Кенкамлуа,— охотно давал разъяснения Никите Конон Зотов. Сын князя-папы всешутейшего собора Конон Зотов в полную противоположность своему отцу хмельного в рот не брал и был человеком ученым и ласковым, добрым и правдивым. Лучшего наставника для российского юношества, которое подвергалось в Париже многим соблазнам, Петр, пожалуй, и не мог найти.