Персонных дел мастер

— Каков союзничек? И месяца не прошло, как лобызался, чокался, любезным другом и братом величал, а ныне с ним столь знатная метаморфоза! Все свои грехи на меня валит!— Петр с искренним огорчением покачал головой, глянул на Шафирова. Тряслись вместе в скверной дорожной карете, поспешая из Мекленбурга в Пруссию. Хитроумный еврей скорбно развел руками и, утешая Петра, заметил:— Чаю, хотя бы король прусский с нами в великую конфиденцию вступит! Ему ныне Штеттин обратно шведу возвернуть — самому нож к горлу приставить!

Однако расчет на прусскую дружбу оказался пустой затеей. Хотя при встрече прусский король Фридрих Вильгельм и просил не уводить русские войска из Мекленбурга, где они на деле защищали Пруссию от шведа, и заверял, что великий государь ему во всем пример для подражания, объявить открытую войну Швеции он боялся и псе время подчеркивал, что и Штеттин-то он держит за собой временно, взяв его только в секвестр.

Сия двуличность бесила, и однажды, когда Фридрих Вильгельм вышел, как обычно, к столу в старых и рваных перчатках и засаленном кафтане, Петр не сдержался и буркнул, что коли в Пруссии нет денег даже на чистые перчатки ее королю, то он понимает, что эта страна и впрямь не способна воевать со Швецией. Сам царь в Берлине сшил себе новый нарядный костюм, купил дюжину свежих перчаток и франтовскую зеленую шляпу с пером и чувствовал себя жентильомом, вполне собранным к дальнему путешествию.

Фридрих Вильгельм, само собой, за перчатки обиделся, но обиду припрятал поглубже: очень уж не хотелось ему скорого ухода русских войск из Мекленбурга, где они надежно прикрывали Берлин от сумасбродного шведа. И потому при расставании он вручил царю поистине королевский подарок: роскошный кабинет, инкрустированный янтарем, прославленную янтарную комнату. Сей презент Петра восхитил: ведь он столько лет воевал, чтобы твердой ногой стать у янтарного Балтийского моря.

— Янтарь — это как бы слезы Балтики!— заметил один из прусских придворных, и Петру это выражение понравилось; впоследствии, вводя своих гостей в янтарную комнату, он часто его вспоминал. Потому и с Фридрихом Вильгельмом расстался дружески: облобызал и обещал до поры до времени держать войска в Мекленбурге. Впрочем, была на то и другая причина: пока русские войска стояли в Северной Германии, и Ганновер, и Саксония, и Дания боялись открыто порывать с Северным союзом.

Король долго стоял на крыльце и махал вслед царской карете. А в задней комнате Фридриха Вильгельма уже поджидал французский посол, и Петр только в Голландии узнал, что, ведя переговоры с ним, Пруссия одновременно вступила в тайный союз с Францией, по-прежнему щедро субсидирующей шведского короля. Все было столь зыбко и ненадежно в большой европейской политике, что Петр с горечью отписал в Сенат: «Дела ныне в Европе так в конфузию пришли, как облака штормом в метании бывают, и которым ветром прогнаны и носимы будут, то время покажет». Одно ему было ныне ясно: не только снова приходилось брать войну на одни русские плечи, но и мир со шведом искать одним, без изменников-союзников. И дабы заполучить желанный мир на Востоке, надобно было ехать в центр европейской большой политики, на Запад: в Голландские Штаты, Англию или Францию.

Так случилось, что глубокой осенью 1716 года, в густом ноябрьском тумане, Петр второй раз в своей жизни въехал в Голландию. Уже возле Девентера налетел добрый вест-зюйд с моря и тотчас согнал туманную пелену. И сразу стало веселее. За окном замелькала столь памятная еще по первому путешествию богатая и гостеприимная страна. Мирно курились дымки над красными черепичными крышами, бодро крутили свои крылья бесчисленные мельницы-ветряки, вдоль каналов, как и двадцать лет назад, здоровенные лошади с легкостью тянули тяжелые баржи. Всё в сей стране, даже поля ее, было, казалось, расчерчено математической линейкой корабельного штурмана.

Петр проехал на сей раз напрямик в Амстердам, и, хотя заране сообщил Генеральным штатам Голландских провинций, что прибывает в страну инкогнито, на каждой станции поджидала его почетная депутация, а в Амстердаме по распоряжению городского магистрата с городского вала приветственно ударили пушки. В знаменитый город царь въезжал на сей раз не как безвестный варвар, работавший для чего-то топором на маленькой верфи в Саардаме, а как победитель при Полтаве и Гангуте, могущественный потентант, имевший под рукой самую сильную армию в Европе и растущий день ого дня флот на Балтике.

Само собой, диковин у голландцев по сравнению с его первым приездом для него поубавилось. Да и голландцы попривыкли к русским: московиты давно перестали быть редкими гостями в Амстердаме. На рейде стояли суда под русскими флагами; российские купцы и матросы, дипломаты и ученики, прибывшие обучаться корабельному и артиллерийскому мастерству, часто мелькали на улицах и в переулках Амстердама; самые солидные голландские банки и конторы спокойно учитывали русские векселя; н городских газетах вести о затянувшейся Северной войне стояли на первых страницах. Ведь голландским негоциантам, торгующим на Балтике, потребно было точно знать, где стоит шведский флот и что поделывают русские эскадры. Потому как если ране только шведы перехватывали голландские купеческие корабли, шедшие в Россию, то после Гангута и русские корабли стали захватывать голландских купцов, доставлявших воинские припасы в Швецию. Один такой голландский купец нынешней осенью с грузом оружия поспешил в Стокгольм и только что был перехвачен русскими. В ответ не только шведские, но и английские и голландские газеты подняли вокруг сей акции страшный шум, и первое, с чем ознакомили Петра в Амстердаме, так именно с этими газетами. Второе, что еще более раздражало Генеральные штаты, так это повышение таможенных сборов в русских портах. Хитрые голландцы приписывали сей указ одному Меншикову и делали вид, что Петр I не ведает о распоряжении своего петербургского губернатора. Расчет был прямой: царь отсюда, прямо из Амстердама, отменит указ. О сем просили Петра и нынешний обер-бургомистр Амстердама и обер-бургомистр бывший, его старый доброжелатель и друг Якоб Витзен, устроивший еще п то первое путешествие царю добрую встречу.

— Прости меня, Якоб, но пока швед царил на Балтике, приход каждого купеческого судна в Петербург был для нас большим праздником, и я за купеческую смелость и риск не токмо не брал с гостя пошлины, но и покупал товар по самой дорогой цене! Ныне же, после Гангута, путь в Петербург, Ригу и Ревель свободен. Шведский флот отсиживается в Карлскроне и Стокгольме. И эту чистую воду для торговли на Балтике добыла Россия немалой кровью. Так отчего же ропщут господа негоцианты, что мы, как и в других европейских государствах, установили пошлины на товары? Откуда сей ропот?

Витзен, умница, промолчал, потому что знал наверное, как знал то и Петр, что, несмотря на все последние петровские преобразования, Запад не хотел и не хочет признать Россию равной европейской державой. И особливо не хочет дать России равный и добрый мир. В Гааге Петру стало ведомо: союзники один за другим вступили уже в тайные переговоры со Швецией, а меж тем требуют вывести русские войска из Мекленбурга, скорее очистить Росток.

Особливо гордо выступают в сем деле новоявленный английский король Георг и его первый министр ганноверец Бернсторф, требуя немедля очистить от русских север Германии. Да и датский друг и союзник, король Фредерик, отличился: объявил прилюдно, что не только совместного с русскими десанта в Сконе на следующий год не учинит, но и запретит русским каперам перехватывать у датских берегов купцов, везущих оружие и разную амуницию шведам.

С известием о сей последней акции к Петру прискакал Роман Корнев, полк которого последним покинул Данию.

— Ну что скажешь, каков твой датский наградитель?— Петр гневно воззрился на своего полковника, словно тот был виноват в последней декларации датского короля. Роман гневный этот взор выдержал, сказал твердо:

— А я так мыслю, государь: под Полтавою мы были одни и одолели-таки шведа. Может, и сейчас нам одним сподручнее будет?