Страница 3 из 40
– А сколько тебе лет?
– Тринадцать.
– Давай помогу.
– А ну!
Самолюбие не позволяет помощь принять. Рванул мой Витька доску на себя, – доска, правда, затрещала, но парень не удержался, бац на спину, доска его по лбу, на лбу – синяк, губы дрожат, вот-вот заплачет.
Думаю: надо его разозлить, а то заплачет, застыдится, убежит, и конец нашему знакомству.
– А доску эту, – говорю, – я у тебя возьму.
Вскочил мальчишка, ощерился, сразу о синяке забыл.
– А я тебя камнями забью, – говорит.
Поговорили мы с ним… Ничего, сошлись. Выломал я себе три доски, ему две, пошли обратно вместе.
– Ты где живешь? – спрашиваю.
– Здесь, на Фонтанке.
– А отец у тебя чем занимается?
– Отец на Путиловском заводе работает.
– А как же вы сюда, на Фонтанку, попали?
– А нас сюда из подвала переселили…
Вышли мы на Фонтанку.
– А где же ты здесь живешь? – спрашиваю.
– А вон, – говорит, – в большом доме, на втором этаже, там еще на двери вывеска: “Барон фон Мердер”.
– Эх ты, барон! – говорю. – Идем ко мне, наколю я тебе твои доски.
Ну поломался он для приличия и согласился.
На другой день мы уже вместе по дрова пошли, потом зазвал я его к себе, и началась наша дружба. Я ему про войну рассказываю, о Красной Армии, о деникинцах, о Колчаке, вместе с ним револьвер свой чищу, целиться его научил, азбуке Морзе выучил, короче говоря: бери парнишку на фронт, он и там без дела не окажется. Виктор тоже в долгу не остался: начал меня арифметике обучать. Придет ко мне вечером уроки готовить, ну и сидим мы с ним вместе, решаем задачки всякие.
Александра Евгеньевна во мне души не чает. После того как я с Виктором подружился и начал с ним задачки решать, она, кажется, совсем убедилась в том, что я нахожусь в отставке и не знаю, как свое время убить.
4
Довелось однажды днем остаться мне в доме одному. Старуха ушла не то карточки какие-то получать, не то платок какой-то понесла на рынок на сахар выменивать. Сижу у себя в комнате и книжку читаю. Слышу – звонок. Пошел к двери, открываю.
Стоит на парадном мужчина. Бородка клинышком, серенькое пальтецо… Ничего особенного.
Взглянул на меня, хмыкнул почему-то и спрашивает:
– У вас для продажи саксонского фарфора не найдется?
Вижу – скупщик. За последние дни они что-то редко стали к моей хозяйке захаживать. Не захотел я упускать покупателя, дай, думаю, услужу хозяйке.
– Отчего же, – говорю, точь-в-точь как всегда отвечала Александра Евгеньевна, – найдется, если заплатите пшеном или рисом.
Незнакомец ухмыльнулся, сунул мне в руку какую-то записку и, не говоря больше ни слова, повернулся и скрылся за углом. Что-то непонятно!
Вернулся в комнату – размышляю и думаю, что не вредно мне эту записку прочесть. Разворачиваю. Написано не по-русски, а в углу будто бы два скрещенных меча синим карандашом нарисованы. Вижу – не моего ума дело.
Дождался старушку, у нас между собой условлено было – квартиру пустой не оставлять, и, ни слова ей не говоря, натянул бушлат, вышел на улицу и прямым ходом к Коврову.
– Так и так, товарищ Ковров, – говорю, докладываю все по порядку и подаю записку.
– Придется тебе, товарищ Пронин, – говорит он, – обождать здесь с полчасика.
Ушел он. Возвращается минут через двадцать и отдает записку обратно.
– Видишь ли, к моменту наступления Юденича на Петроград белогвардейцы подготавливают вооруженное выступление, – объясняет Ковров. – В городе много всяких контрреволюционных групп и группочек, хоть нити от них все тянутся в один штаб. Среди них есть организация, именующаяся “Синие мечи”. А где собираются эти заговорщики, мы не знали. Понятно? Иди домой, отдай своей хозяйке записку, как будто ты здесь и не был, а сам следи там во все глаза…
Вернулся я домой, поговорил для видимости со старушкой о том о сем, тут Виктор ко мне пришел, я с ним о географии, о картах потолковал и только потом будто вспомнил и спохватился.
– Вы уж извините меня, Александра Евгеньевна, вам тут днем записку принесли, а я и забыл.
Она берет записку, тут же при мне ее читает и спрашивает:
– Разворачивали вы ее?
– Как же, – говорю, – извиняюсь, полюбопытствовал, думал, может, срочное что-нибудь…
– А кто же вам ее дал? – спрашивает она.
Я рассказываю все, как было. Спросил человек про фарфор, а я ему и ответил: ежели за пшено или за рис, то можно.
– Правильно ответили, – одобряет она. – А он что?
– А он ушел, – говорю. – Это на каком же языке написано?
– На английском, – объясняет она. – В записке он просит меня отобрать чашки с такой маркой, как здесь указано, а зайдет он за фарфором позже.
Тут она идет к себе в комнату, приносит оттуда чашки, и действительно на донышках чашек изображены такие же точно мечи, какие нарисованы на записке. Признаться, тут я даже подумал – не переборщил ли Ковров в своей подозрительности: мечи и впрямь оказались фабричной маркой.
Ну напились мы втроем чаю из этих самых чашек, Виктор пошел домой, а я лег спать.
5
Дня через три заходит ко мне вечером Александра Евгеньевна, такая довольная, веселая, приветливая.
– А у меня, Иван Николаевич, радость, – говорит она. – Ко мне племянник в гости приехал. Помните, я вам рассказывала, который в деревне под Псковом учительствует. Приехал в командировку.
– Что ж, – отвечаю, – очень приятно будет познакомиться.
– И я рада, – говорит она, – что вы с ним познакомитесь, человек он славный, хороший, вы с ним сойдетесь.
Зовет она меня к себе в комнату.
– Вот, – говорит, – знакомься, Володя.
Здоровается со мной этот Володя… Парень высокий, статный, русый, глаза голубые, лицо бритое, голова под машинку острижена, одет в солдатскую гимнастерку, в ватные штаны, в яловых сапогах… По облику – помор, на севере часто встречаются такие рослые парни, по одежде – солдат.
– Вы почему же не на фронте? – спрашиваю.
– А у меня туберкулез, – говорит он. – В пятнадцатом году на германском фронте правое легкое навылет мне прострелили.
– Значит, вроде меня, – усмехаюсь, – на инвалидном положении?
– Да, – говорит, – вроде вас, только я не люблю без дела сидеть, в деревню отправился. Вот приехал сейчас за книжками.
– Долго думаете пробыть в Питере?
– Да дней пять, – отвечает.
Сидим, разговариваем, Александра Евгеньевна чай вскипятила, по случаю приезда племянника даже баночка с вареньем у нее нашлась, племянник сало привез, я селедку почистил… Пиршество по тем временам!
Напились мы чаю, наговорились.
– Вы уж извините меня, Иван Николаевич, – обращается ко мне старуха, – разрешите Володе у вас в комнате переночевать. Всегда он жил в этой комнате, да и прохладно в других, а я все-таки как-никак дама.
– О чем разговаривать, – говорю. – Места много, и мне веселее. Хоть на диване, хоть на постели его устраивайте.
Пошли ко мне. Старуха меня благодарит, о том, чтобы я кровать уступил, даже заикаться не позволяет, устроила племяннику постель на диване, попрощалась с нами, ушла.
Меня в сон клонит – мочи нет, разморило после еды. Поговорили мы еще о чем-то, лег я и точно в яму провалился. Ночью мне сквозь сон какие-то голоса мерещились, какой-то шум, грохот, но проснуться я был не в силах. Открываю утром глаза – племянника нет, руки и ноги у меня тяжелые, точно свинцом налиты. Заспался, думаю. Поднялся, умылся, пошел в подвал за дровами.
Старуха в коридоре шмыгает.
– Доброе утро, Александра Евгеньевна, – говорю. – Племянник-то ваш встал уже?
– Да, – говорит, – ушел по делам.
Натаскал я дров, сварил кашу, прибрал комнату, сижу, опять думаю, как бы убить время…