Страница 7 из 70
Приложив ладонь ко лбу, Карры-ага долго провожает взглядом это торжественное шествие.
— Кто этот кривоногий, которому улица узка?
— Не думал, Карры-ага, что есть в Теджене люди, которых вы не знаете! — с готовностью откликается из-за прилавка перс, — Вы слышали об Искандер-беке?
— Слышал об Искандере Великом — Александре Македонском.
— А этот и того выше! Самый главный из толмачей нашей уездной канцелярии — господин старший писарь Искандер-бек.
Кривоногий бек идет в толпе напролом, высоко задрав голову, выпятив грудь, Его грозный вид даже испугал вчерашнего подпаска — он затаился между скороходом и лошадью и с трепетом наблюдает: что будет дальше?
Подойдя вплотную к балагуру, Искандер-бек устремляет на него повелительный взгляд.
— Эй, джигит! Где джигит?
Он оглядывается, но ни конного, ни пешего полицейского в тесном базарном ряду не видно. А толпа окружает, теснит, веселится.
— Зачем тебе джигит, бек-ага? — спрашивает весельчак, поглаживая бороду.
— Чтобы вышвырнуть из города тебя, скотину!
— Что-то невдомек мне, кто из нас скотина, бек-ага?
— Придержи свой язык, Карры-ага, — говорит из-за плеча писаря один из старшин.
— Чудак! Что беспокоишься о моем языке?
Искандер-бек, опомнившись, вне себя от дерзости
базарного бродяги, пронзительно кричит:
— Ты скотина! Ты! Твой отец — скотина, твой дед — скотина! — он тычет пальцем чуть ли не в глаза старика.
— Не надо расстраиваться, бек-ага, побереги здоровье, — смеется Карры-ага. — Мне показалось, что ты лохож на корову перед… случкой. Вот я спросил, кто же скотина…
Писарь яростно глядит на старшин.
— Что говорит паршивый старик? Что это такое… случка? Чего вы молчите?
— Не связывайся с ним, бек-ага, — шепчет на ухо писарю один из сопровождающих. — Всем известно, что он давно свихнулся. Это Карры-ага!
Искандер-бек много слышал о бродячем музыканте. Он помнит, как тот опозорил на весь уезд Аллак-бая, знает, что после его острот на улицу глаза не покажешь. Лучше сделать вид, что принял наглые речи негодяя за простодушные шутки. Толмач широко раскрывает свои объятия, трясет старика изо всех сил.
— Так это Карры-ага? Как я рад! Я столько слышал о тебе, — он поворачивается к своей свите. — Отведите его лошадь в сарай, дайте травы. А почтенному человеку приготовьте комнату.
Но веселый старик тянет повод к себе, не отпускает кобылу.
— Бек-ага, ты ведь знаешь старинную поговорку: «Пастуху нет покоя». Нам с кобылой не положены ни сарай, ни клевер, и даже — комната!..
— Какой же ты пастух, Карры-ага? Ты даже не дехканин. Ты — украшение любого праздника. В твоих руках ключи правды!
— Какие ключи?
— Ключи от людских сердец!
— Ключи, замки — дело лавочников! — Карры-ага уже сердится. — А кстати, бек-ага, как дела у наших старшин?
— Не понимаю.
— Смазывают они твои усы маслом?
— Не понимаю, о чем говоришь!
Кайгысыз, затаив дыхание, слушает смелого шутника и тоже ничего не понимает. Он знает, что маслом смазывают растрескавшиеся пятки, но никогда не слышал про растрескавшиеся усы.
С усмешкой балагур глядит на Искандер-бека.
— Смотрю я на твои усы и вспоминаю старую историю. Однажды к такому же как ты беку пришли двое жалобщиков. Один подарил ему старенький ковер, другой сто рублей. Дело сразу решили в пользу последнего. Но тот, кто принес ковер, стал укорять бека: «Как ты мог забыть про мой подарок?» Бек его успокоил: «Я помню о твоем ковре, но не могу забыть и ста рублей».
— Что же дальше? — беспокойно подкрутив ус, спрашивает тедженский толмач.
— Я бы хотел спросить, как наш бек решает такие споры?
— Споры решает уездный начальник.
— Говорят, ты его правая рука! Даже больше! Говорят, что ты язык начальника!
— Клянусь, никогда не брал взяток!
— А подарки?
— Есть фарсидская поговорка: расчеты веди зерно в зерно, а подарков бери — сколько увезет караван ослов.
Искандер-бек, самодовольно поглядывая на старшин, приглашает их полюбоваться своей находчивостью.
— Молодец, Искандер-бек! — подхватывает глашатай. — Одно только меня тревожит…
— Тревожит?
— Как бы в пути такой караван не сделался добычей волков и коршунов.
Теперь уже сердится писарь.
— Слышите, что говорит Карры-ага?
— Он у нас человек вольный, — ласково успокаивает длиннобородый старшина.
Писарю неохота длить опасное словопрение, и он показывает на туйдук, заткнутый за пояс старика.
— Я слышал, ты хороший музыкант?
— Он играет даже на двух туйдуках сразу, — льстиво подсказывает старый арчин.
— Пойдем к нам, повеселишь немного, — говорит писарь.
— Боюсь, бек-ага! Соловей хорошо поёт на ветвях, а не в клетке.
— Разве наш дом для тебя клетка?
— Не в обиду сказать, бек-ага, и ваш дом, и ваша канцелярия для меня не лучше клетки. Счастье еще, что бек-ага считает меня за человека. А то, пожалуй, вон тот джигит возьмет меня сейчас за шиворот, да и даст пинка пониже спины…
И Карры-ага смотрит из-под руки на появившегося в конце фруктового ряда конного полицейского.
— Старшина правильно сказал: ты человек вольный, — важно говорит толмач. — А при мне тебя не только никто не тронет пальцем, но и словом не посмеет обидеть!
— Ай, бек-ага! Зачем беспокоиться о таком бродяге, как я? Избавь лучше дехкан от налогов, от тяжелых поборов, от притеснений старшин и баев!..
— Карры-ага, сам знаешь: справедливость царя…
Но в эту минуту кобыла вдруг поворачивается крупом к писарю и, расставив ноги, роняет под себя два-три жирных кругляка. Кайгысыз тихонько смеется. В толпе веселое движение. Старик сокрушенно смотрит на толмача, потом переводит взгляд на дымящийся помет,
— Прости, бек-ага.
— Ах, ты негодница! — кричит он на кобылу, дергая поводья. — Скотина, она и есть скотина. Разве она знает, где царь, где справедливость? Ей только плетью можно объяснить.
Писарь морщится — не то от запаха испражнений
кобылы, не то от дерзких слов балагура. Так бы и хлестнул плеткой!
— Что ж поделаешь — скот…
Но, уже отойдя на приличное расстояние, он со злобой шепчет старшинам:
— Неужели не можете окоротить старую скотину?
— Бек-ага, пока не вырвешь ему язык, он и в тюрьме не замолчит!
— В Сибири не разговорился бы…
— А что мы скажем народу?
— А вы разве обязаны говорить с народом?
Писарь только отводит душу в угрозах. Карры-ага и в самом деле всё дозволено. Его любит народ и расправиться с ним уездному толмачу не так-то просто.
Теперь, когда важные начальники удалились, Карры-ага замечает Кайгысыза, который, разинув рот, смотрит им вслед.
— Сынок, ты, я вижу, учишься в школе?
— Нет, ага, я не хочу учиться.
— Вот как! А почему же?
— Хочу домой.
— Э-э-э!.. Зря, — Карры-ага треплет мальчишку по плечу. — На твоем теле мяса — ворону нечего поклевать. Небось, не сын бая? Наверно, послал тебя сюда вместо своего сына аульный старшина?
— Так говорил и мой брат Гельды.
— Правильно говорил твой брат. Учись, сынок, учись. Если я что-нибудь понимаю в жизни, то скажу: дальше без ученья нам не прожить. Аульные старшины, наши сельские командиры, бегают как кобели за сукой, за этим прыщом с Кавказа. А почему? Они же безграмотные! А этот плешивый грамотей вместе со своими хозяевами поровну делит народное добро. Нет у нас ни одного толмача, знающего переводчика из туркмен. Учись, говорю тебе, учись! Только, кто знает… Выучишься и станешь таким, как этот бек?
— Нет, дядя, даже если с голоду буду умирать, — чужого не возьму!
— А как тебя звать?
— Кайгысыз Атабаев.
— Выходи в люди, Кайгысыз Атабаев! Обещай, что будешь учиться. Идет?
— Обещаю, — серьезно сказал Кайгысыз.
Василий Васильевич
Шесть лет прошло с той поры, как голодный подпасок с сумрачным взглядом сидел на пне у запруды в глухом ауле и слушал напутствие добродушного, мудрого, хоть и очень болтливого старика.