Страница 8 из 23
— Почему? — нежно спросил он ее.
— Я слишком покойна, я наслаждаюсь летом как кузнечик, как эти лебеди в озере. А там вдали есть люди, которые смущают, нарушают покой… Что они с нами сделают? Мы больше не будем радоваться лету, как кузнечик и лебеди…
— Хорошая, милая, — прошептал он.
— Что вы сказали?
— Ничего.
И она продолжала наслаждаться теплом и солнцем, как кузнечик, как лебеди в озере.
ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Столовая ярко освещена. В ней уютно и тепло. Она торжественно ожидает возвращения хозяев из театра.
Они входят, осторожно кладут бинокли на место, снимают sorties de bal.[12]
— Где ты пропадаешь, мамочка?.. — говорит отец, который кажется удивительно помолодевшим в своем новом черном сюртуке, с блеском бриллиантина на усах.
— Где… известно где! В кухне! Опять боишься за свою Гедвиг?.. Успокойся, ничего с ней не случится…
— Перестань. Брось все это и садись. Ну, что тебе… Я просто к ней привык!
— Да я ничего и не говорю… Но под чужую дудку плясать не намерена!
— Ну, хорошо. Не волнуйся…
Гларис сидит неподвижно в своем шелковом блестящем платье, опьяненная «Тристаном и Изольдой».
Мать: — Я и не думаю волноваться! Но о нас точно и думать забыли! Что изволит делать наша белоручка? Только о самой себе и хлопочет. Разве мы за это деньги платим?
— Но если у нее все готово…
— Все готово!? Всего приготовить никогда нельзя… А при желании всегда можно сказать, что все готово… Что, у меня разве бывает когда-нибудь все готово? Вообще, это слово — чистое несчастье! Это как вторая совесть!..
Сын посмотрел на мать.
Отец покраснел, опустил голову, потерял свой праздничный, нарядный вид.
Мать взглянула вопросительно на сына: «Ты что?»
Сын спокойно смотрел на мать…
— Дурак, — тихо сказала она.
Гларис сидит неподвижно в своем блестящем шелковом платье.
Отец, смущенно: «Этот Винкельман… ах, какой он артист! Нет, в самом деле… Как он в этом последнем действии играет…»
Мать: «Гедвиг! опять солонки стоят Бог знает где!.. Разве их место там?! Не удивительно, что у вас так скоро все готово! Слышите вы, или нет? С вами я говорю?!»
Отец пытается переставить солонки.
Мать берет их у него из рук и ставит их на место.
Молчание…
Ужинают.
Мать: — Ты что-то начал говорить о Винкельман, папочка?
— Я? Нет!
Мать: — Ах! этот Тристан! эта Изольда! Они точно уносят нас из будничной жизни. Меня, по крайней мере!
Сын спокойно смотрит на мать. Гларис сидит неподвижно в своем шелковом блестящем платье.
Мать: — Вот это любовь! Правда, Гларис? До гробовой доски!.. Папочка, опять ты по-птичьему клюешь!.. Ты точно боишься этого зайца… Бери же больше! Courage!..[13] Вот это настоящая любовь, — до гробовой доски… Интересно знать, жили ли они на самом деле?
Молчание…
Мать: — В других домах, когда возвращаются из театра — все возбуждены, взволнованы, ведут поучительные, полезные разговоры… А у нас все точно мертвые. К чему же тогда в театр ходить? Точно мы это детям в наказанье делаем! — Для других у тебя всегда найдется остроумие, Альберт, и фантазия, и рассуждения… Ну, а с родителями, конечно, не стоит… Ты хоть бы с Гларис поговорил. Она совсем голову потеряла.
Отец покраснел и подумал:
— Ну, к чему вся эта болтовня? Были в опере. И довольно.
Сын: — Милая Гедвиг, дайте мне салату.
Мать (после того как Гедвиг вышла): — Слушай, — я это запрещаю — называть Гедвиг «милой». Я уж тебе это говорила. Мог бы, кажется, хотя из уважения к отцу…
Отец опускает глаза в тарелку.
Мать: — Свои демократические взгляды можешь применять в других местах! Говори речи в собраниях! труби о себе повсюду… Здесь это неуместно! Правду я говорю, папочка? И вообще — я этого не потерплю! Вносить в дом разврат!.. В этом и коренится все зло… А потом говорят: «Барин такой добрый, и молодой барин — добрый, и барышня… А виновата во всем уж конечно я! А почему? Потому что я требую то, что нужно!.. Альберт теперь опять что-нибудь философское обо мне думает… Что ж делать, когда жизнь такова! Нельзя говорить: „милая“…»
Гларис сидит неподвижно в своем белом шелковом платье.
Мать: — Собственно говоря, это представление не для молодых девушек. Ну, разумеется, — музыка… она сглаживает… И потом, Изольда все же умирает под конец. Отчего собственно она умирает, Альберт?
— Почем я знаю! Какое мне дело до этих манекенов!
Гларис смотрит на брата…
Отец думает: «До чего они договорятся? Господи! Манекены… опять выйдет неприятность, недоразумение!..»
— Отличный хлеб сегодня! — сказал он, — вот всегда бы такой!.. Вчера, например…
Мать: — Как манекены? что ты этим хочешь сказать? Вечно вздор! В чем дело? Просвети нас!..
Альберт: — Конечно, манекены. А что же, по вашему, очень интересны эти жалкие влюбленные, желающие во что бы то ни стало слиться воедино в своем животном фанатизме?!
Отец, показывая на Гларис: — La petite,[14] пожалуйста…
Мать: — Нет, папочка, это ты напрасно. Мы образованные люди. Образованные люди всегда взрослые. А то и слова сказать нельзя… То ради прислуги, а то из-за Гларис! То ты ее учишь всему, а то хочешь из нее недотрогу сделать!.. Надо радоваться, что говорят о чем-нибудь другом, кроме житейских мелочей… Лучше было бы о погоде? о дрязгах?..
Сын: — Зачем вы ходите в театр? Скажите мне! То, что вы знали, прежде чем пойти туда — вы приносите в том же виде домой. Искусство существует, чтоб расширять и превращать душу. А то зачем бы оно нужно было? Лучше пойти в игорный дом, играть в домино, в шахматы, в тотализатор, повеситься, наконец…
Отец: — Ну-ну-ну, пожалуйста… Ты не в кабаке. Оставим это. Вообще уж поздно. Я хочу спать. И Гларис тоже устала. К чему все это?
— Я не устала, папа. Но все равно — пойдем спать…
Мать — сыну: — Ну, Альберт, ну! Гедвиг, убирайте со стола! Ну, Альберт!
Отец — матери: — Удивляюсь твоей кипучей молодости, мамочка! То ты бранишься с прислугой, то философствуешь о Тристане…
— Почему же нет? Ведь я никому не мешаю!
«Мне — все мешает», — подумал отец и посмотрел на Гедвиг, на эту жемчужину дома, на эту покорную, бессловесную рабыню, служащую им в доброте своей.
Гларис: — Альберт, что ты хотел сказать?
— Что? очень просто что! Героями называются люди, которые побеждают. Самих себя, разумеется. С самим собою надо справиться прежде всего покорить собственное варварство, свои собственные страсти, которые врываются как шайки гуннов. Вот это геройство!
Мать: — Мы этого не понимаем. М-me Б. ты бы это приятнее рассказал. Нас ты хочешь только сердить и осуждать.
Сын: — Герои — это Курвенал, верный до самой смерти слуга Тристана, Брангена смертельно грустная подруга Изольды, и бедный пастух, который на свирели выражает страдания Тристана Они уже не живут для себя. Как старики. И все-таки они молодые и сильные в любви. Свободные от страстей и желаний несут они на себе страдания других, оберегают их и умирают за них… У них христианские души. У Курпенала, у Брангены и у бедного пастуха еще при жизни как бы вырастают небесные крылья. И они простирают их, и парят, и защищают ими этих двух влюбленных, жалких рабов жизни, которые как милостыню вымаливают себе личное счастье и исполнение своих желаний. Они, как пресмыкающиеся, ползают и не могут подняться над своими желаниями! И к чему таких вводить в музыку! На органе их нельзя передать.
Гларис поникла годовой.
Мать: — Мы этого не понимаем Не правда ли, Гларис? Но у Альберта ораторский талант. Ты бы отлично мог сделать карьеру, если б захотел! Во всякой газете с удовольствием примут…
12
Верхняя одежда (франц.).
13
Смелее! (франц.).
14
Малышка (франц.).