Страница 79 из 91
— Учитель, товарищ полковник.
— Учи-итель, — недовольно растянул Макаров. Резко обратился к пленному: — За что воюете, учитель?
Немец пробормотал что-то насчет великой нации, стесненной жизненным пространством, сослался на шикзаль — веление судьбы.
Макаров не стал его слушать, повернулся к нам:
— Плохо лупцуем, товарищи. — У двери прибавил: — По сей день не выбили из них это арийско-тевтонское хамство.
После слов полковника у нас пропал интерес к пленному. Мы отправили его в дивизию.
В бывшем партизанском крае
В Гатчине оставались недолго; едва отдохнули и пополнились, тут же получили приказ — двигаться форсированным маршем на сближение с противником. Через несколько дней, войдя в соприкосновение с его арьергардом, перешли к преследованию.
Это было хорошо организованное параллельное преследование яростно огрызавшегося врага. Он оттягивался к Луге — там, вероятно, готовил нам встречу, — параллельно шли колонны соседнего нашего корпуса, а в хвосте у немцев, не давая роздыху, сминая их заслоны, двигалась наша дивизия. Трудно сказать, кем задавалась скорость движения — отходившим противником или нами. Были дни и ночи, когда ничуть не отдыхали, — шли и дрались, пробиваясь главным образом пешком, — по лесам и заснеженным болотам Ленинградской области. Я поражался собственной выносливости. Все мы поражались.
Неожиданно немцы повернули в сторону. Нам приказали оторваться и продолжать движение прямо, чтобы через сутки или двое выйти навстречу их головным колоннам. Вступили в бывший партизанский край. Немцы, объяснил командир дивизии, как огня боятся встречи с партизанами, — метнулись чуть ли не назад, к Ленинграду.
Что же такое партизанский край? Ни пепелищ, ни разрушений, ни других следов погибельной войны и варварства оккупантов. Этих следов здесь не было. Люди спокойно ходили по улицам, спокойно вели артельное хозяйство, не плакали, не жаловались.
— Как же вы жили? — спросили мы женщину у колодца.
— Так вот и жили — при Советской власти да в родном колхозе. Мужики в отряде, а мы сами управлялись.
— Сами и поля обрабатывали?
— Сеяли и убирали вместе с мужиками. Одни оставались в отряде, другие — работали.
К вечеру мирно задымили трубы, застучали топоры у дровяных сараев, воздух наполнился запахами хлеба, квашеной капусты, жареного сала. Полк остановился на ночлег.
Мы с комсоргом ночевали в избе пожилой крестьянки — два ее сына и невестка (младший еще не женат) были в партизанах, лишь пятилетняя внучка находилась с нею.
Женщина засветила лампу, внучку уложила в постель, стала хлопотать у печки.
— Урожай был добрый, — говорила женщина, — запасли и хлеба и картошки. Осенью грибов насолили уйму. В наших лесах только грибы и водятся. Сена тоже припасти успели. А дрова — вон они, под боком. Хочешь — с корня руби, хочешь — подбирай валежник. Я молочка вам согрею и грибков поставлю. И ветчинки холодной подам. Аль поджарить ее, ветчинку?
Мы попросили поджарить.
— А спать-то где поляжете? Может, на печке не побрезгуете? Тепло там у нас, покойно, клопов и тараканов не было.
Мы согласились отправиться на печку. Хозяйка вышла в сени.
— Удивляюсь, куда мы попали? — прошептал комсорг. — Похоже, и не ждали нас. Первую деревню такую встречаю, где не реагируют на освобождение. Вот чудеса на свете!
— Как же им следует реагировать, по-твоему?
— Ну, плакали, что ли, бы. Или смеялись, как другие люди.
— А мы ведь их не освобождали. Они сами себя освободили. В первую зиму войны освободили.
— Вот это да! Жить в тылу противника, целым районом жить под советским флагом в окружении врага — и не знать, что такое оккупация!..
Лежа на печке после крестьянского ужина, я вспомнил Ленинград зимы 1942 года. По Ладоге только налаживали коммуникации, ленинградцы и армия все еще сидели на голодном пайке, и в эти тяжелые дни партизаны области — как уж умудрились, одним им известно — доставили в город целый обоз продовольствия: более сотни подвод с мясом, мукой и крупой переправили через линию фронта. Мы удивлялись тогда этому предерзкому подвигу, а я силился представить, где, за какими лесами и горами они обитают, такие отважные люди. Где обитают и как уживаются с немцами. Неужели совершенно им не подчиняются? Герои? Безусловно. Они рисовались мне людьми беззаветной храбрости, строгой морали и непреклонной воли…
И вот перед нами этот загадочный край: русская деревня, приземистые темные избы, колхоз, простые, спокойные люди. Никакой суровости и никакого героизма. Все просто и обычно, как и быть положено. Мужчины в отряде, женщины сами управляются. «Запасли и хлеба и картошки, осенью грибов насолили уйму». Народ… Его не возьмешь голыми руками. Немцы пушками и танками не взяли.
Утром, позавтракав пшенными блинами и отблагодарив хозяйку, мы отправились в правление колхоза — там ночевали командир полка и начальник штаба.
Полковник Макаров, раздетый до пояса, шумно умывался возле крыльца холодной колодезной водой; поодаль стояла группа солдат второго батальона, один из них нервно покусывал бледные губы и все время опускал глаза; морщинистый рыжий старик в полушубке топтался позади солдат. На ступеньках крыльца на куске рогожи лежала розовая туша барана.
Пока полковник умывался, мы разузнали, что произошло. Случилась неприятная история. Солдат, опускавший глаза, зашел этой ночью…. в сарай — одно из помещений колхозного склада — и вынес оттуда мороженую тушу. Старик в полушубке, заведующий складом, застал его на месте происшествия. Баран предназначался партизанам.
Умывшись, полковник проворно оделся и причесал седые волосы. Затем крикнул в открытые сени: «Майор Белоглазов!» — и подошел к солдатам. На крыльцо из помещения вышел Белоглазов.
— Кто украл этого барана? — спросил у солдат Макаров.
— Я, рядовой Иголкин, — тихо ответил виновник.
— Зачем украл?
Солдат промолчал. Полковник был чрезвычайно гневен. Таким я не видел его даже в бою.
— У кого ты взял?
— Из сарая.
— Под замок забрался?
— Никак нет.
Полковник бросил взгляд на старика.
— Истинно, товарищ начальник, — ответил старик. — В сарай зашел. Двери мы не запираем. Иду я после петухов за лошадью — слышу, шебаршит в соломе…
— Мать, наверно, есть? — спросил Макаров у солдата.
— Была. Теперь не знаю.
Полковник секунду молчал — все напряженно ждали. Потом, повернувшись к начальнику штаба, он резко безжалостно крикнул:
— Отдать под трибунал!
— Слушаюсь, — тихо сказал Белоглазов.
— Дознание поручить парторгу.
Солдат смертельно побледнел, глаза его остекленели. Меня бросило в дрожь. Старик испуганно перекрестился и сделал робкий шаг к полковнику. Снял шапку, почесал затылок.
— Может, по-другому как, товарищ командир? Баран — все равно баран, а он, хоть и грешный человек, ан человек.
— Знаю, старик! — крикнул еще громче полковник. — В нашем полку с восемнадцатого года не было и больше не будет мародеров. Не бу-дет!
— Оно конечно, — пробормотал старик и, пятясь назад, возвратился на прежнее место.
Полковник поднялся в избу.
Майор Белоглазов скомандовал:
— Снять погоны! Снять звездочку! Снять поясной ремень!
Перед лицом товарищей, растерянно хлопавших глазами, солдат сдернул с плеч погоны, отцепил от шапки рубиновую звездочку, бережно положил и то и другое на снег. Снял и положил рядом с ними ремень. Вынул из брючного кармана для часов пластмассовую трубочку — в такой аккуратной трубочке каждый солдат хранил, на случай смерти, свою фамилию и домашний адрес, — бросил ее в сторону.
Старик волновался, топтал худыми валенками снег и тихо бормотал:
— Вот тебе тушка. Старый плешивый баран… — Похоже, он ругал самого себя. — Ай, мать честная! Не чаешь беды, так она сама из подворотни…