Страница 67 из 91
— Не думаю. Впрочем тактику ближнего боя изучал старательно.
— Главное теперь — борьба с «блокадным кретинизмом».
— Первый раз слышу. Это что такое?
— Отсидимся, мол, за баррикадами. И всякие такие настроеньица.
Мне не понравилось, как сказал Антипа. Небрежно, игриво, по-моему, сказал: беззаботно покрутил над ухом пальцами и ухмыльнулся.
— И что же, много в полку… кретинов?
Он не успел ответить. Вошел подполковник Чалый. Антипа тотчас вытянулся в струнку, а я доложил начальнику о своем прибытии.
— Гарно, товарищ Дубравин, — сказал добродушно подполковник. Он был украинец и любил вставлять при разговоре родные слова и выражения. — Поджидали вас. Работки привалило, особенно на фронте агитации.
— Я совершенный новичок на этом трудном фронте.
— Не боги горшки обжигали. И ветчину коптили не они же. А плавать начинают этак: зажмурят глаза, руки — вперед и… бултых с крутояра в воду. Курсы окончили?
— Окончил.
— Линию партии чуете?
— Чую.
— Аэростат от вороны отличите?
Я замешкался.
— Так что же вам? Садитесь, пишите доклад о злобе текущего момента. Главное дело — борьба с кретинизмом. Так и подчеркните красненько: ни обывателей с окопным настроением, ни склизких блиндажных грибов в нашем полку быть не должно. Всех за ушко да на солнышко! Включайтесь, товарищ Дубравин.
Сводка настроений
Уходя на совещание в поарм, Антипа положил на стол свою серую школьную тетрадь. На обложке значилось: «Сводка настроений».
— Посмотри, — сказал Антипа. — Сразу сориентируешься.
Документ был любопытный. Не теряя времени, я приступил к его изучению.
Записи в тетради, сделанные наспех и в несколько приемов (были записи карандашом и синими чернилами), коротко излагали высказывания солдат по военным, политическим и бытовым вопросам. Вот наиболее оригинальные:
«Больше года сидим в блокаде. Думаете, не наскучило? Чего только не приходит в голову от этой блокады! Затянулась война, конца-края не видать». (Рядовой Исаков, точка N 7.)
«Я так соображаю: если плохо там, на Волге, то почему не потревожить фрицев под Ленинградом? Взаимная солдатская выручка. Самое время рвануть под Урицком, либо на Синявинских болотах. Может, силенок не хватает, не знаю. Генералам, понятно, виднее». (Рядовой Дроздов, точка N 24.)
«Стихи не я придумал. Они сами сочиняются. Один, скажем, поет, другой на гармони играет, а третий стихи сочиняет. И что же тут безбожного? Я и про войну сочиняю, не только про цветочки». (Младший сержант Ф. Агарков, точка N 29.)
«Вчера была у мамы, шел обстрел. Она посмотрела на Исакий и сказала: «Господи, скоро ли конец твоему долготерпению?» Я спросила: «С кем ты разговариваешь, мамочка?» — «С Исакием говорю. Разве не видишь, как исцарапали его? А он стоит себе, страдальный, и не жалуется. У вас, небось, потише, дочка?» — «У нас благодать: ни бомбежки, ни обстрелов». — «Где же такой рай в Ленинграде?» — «На Расстанной, — говорю. — Великолепная улица». (Калатозова, точка N 16.)
«У наших союзников, точно у пьяных цыган: пока собирались, ярмарка кончилась. К шапочному шабашу прибудут. Как пить дать, прибудут. «Будет вам и дудка, будет и свисток». Видать, без второго фронта одолевать придется. Истинно сказано: «На бога надейся, а сам не плошай». (Сержант Копыленко, точка N 9.)
«Один снайпер сорок пять фрицев прикончил, другой, пишут, шестьдесят уложил, у третьего — за сотню перевалило. А сколько таких снайперов на всем Ленинградском фронте? Пусть будет тысяча. Возьмем в среднем по пятьдесят на брата. Пятьдесят на тысячу — ровно четыре, а то и пять дивизий получается. Откуда же фрицы берутся?» (Дворников, точка N 6.)
«Почему в театр не пускают? Не на танцульки просимся. Я после театра одна с аэростатом управлюсь». (Гердт, точка N 17.)
«По-моему, жениться можно и в армии. Лишь бы по-хорошему. Нет такого закона, чтобы запрещал жениться. Если пять лет будет война, все определенно переженимся». (Гвоздев, точка N 19.)
Что ж, поразмыслил я, прочитав тетрадь, люди думают, живут и рассуждают. Были там другие записи и другие мысли — все такого же шершавого характера: россыпи солдатских откровений. Ни упадочничества, ни пораженческих настроений я не встретил. Вспомнилась пословица: «У кого что болит, тот о том и говорит». И правильно. Лучше высказаться вслух, чем носить такие вот мысли за пазухой. В течение двух первых дней я побывал на точках и слышал от солдат примерно то же самое. Кретинов, блиндажных грибов и прочих окопных мокриц, по неопытности, что ли, пока не заметил.
Можно, конечно, по-другому истолковать некоторые мысли. Одернуть за ехидное слово о снайперах или даже придраться. «Жениться пора… Даешь культпоходы… Вы, дорогие товарищи, настолько заблокадировались, что вам в самом деле нужна критическая встряска. Вот мы повернем ваши мозги в другую сторону».
А не было ли бы это ханжеством и лицемерием? В сущности говоря, я тоже не против побывать в театре, почитать Есенина, поспорить с кем-нибудь о музыке. Человек есть человек, а на войне все истинно человеческое, по-моему, обостряется. И хорошо, что обостряется. Иначе люди утратили бы чувство прекрасного и перестали верить в лучшее.
Так что ж такое «кретинизм»? Убей, не понимаю. Серая тетрадь меня запутала. Если солдат перестанет рассуждать, не будет делиться своим настроением — самым откровенным образом делиться — что же он будет, позволительно спросить? Автомат при автомате, бездушный мускульный мотор при матерчатом аэростате заграждения? Нет, Антипа Клоков, я с тобой поспорю. Поспорю непременно.
А. С. Пушкин в блокаде
Александр Сергеевич Пушкин попал в жестокую немилость. Великий поэт не мог предполагать, сколь сурово обойдется с ним история в лице неумолимого Антипы Клокова.
На совещании в поарме, говорил Антипа, вновь недвусмысленно сказали: главным врагом после немцев является окопный кретинизм. Антипа пришел возбужденный, вынул из кармана потрепанный томик лирических стихотворений Пушкина, гневно швырнул на стол.
— Вот. Посмотрите, что читают солдаты.
Виктория насмешливо спросила:
— Значит, внесем в проскрипционный список?
Антипа обиделся:
— Я не сказал… Я говорю: чи-та-ют.
— А как же! На то он и писатель. Музыкантов слушают, художников рассматривают, поэтов и писателей читают. — Она продекламировала:
— Несерьезно, товарищ Ржевская, — буркнул Антипа.
— Пожалуй. Займусь лучше перепиской протокола. — Разложив на столе бумаги, Виктория сказала: — Слушали: персональное дело Светланы Сорокиной. Любовь под звездами… Постановили: за опоздание по тревоге объявить взыскание, любовь за пределами бивака запретить…
Антипа стругал карандаш, я набрасывал тезисы доклада.
Спустя несколько минут в кабинет вошел подполковник Чалый.
— Ну что там, в политотделе? — обратился к Клокову. — Нас критиковали?
— Никак нет, товарищ подполковник, вас не называли. Нацелили на повышение требовательности.
— Кажинный раз! — Чалый махнул рукой. — Нацеливать и критиковать — обязанность руководителей.
— Я полагаю, товарищ подполковник, надо основательно прочистить все точки.
Чалый прислушался. Антипа, возгораясь, продолжал:
— Читают. Все, что угодно, читают, лишь бы уйти от войны. Каких только книжек не найдешь в расчетах — от Пушкина до «Графа Монте-Кристо».