Страница 35 из 91
Кайновский
С Кайновским мы все-таки схватились. Это случилось на следующее утро. Он рано проснулся, долго лежал в постели без движения, потом повернулся ко мне и сказал:
— Вчера вы были умилительно хороши.
— Это вам пригрезилось, — отозвался я, стремясь подзадорить его на разговор.
Он помолчал, покопался пальцами в нерасчесанных волосах, лениво зевнул. Приподнявшись на локте, спросил:
— Давно знаете своих приятелей?
— С тридцать шестого года.
— Они гораздо хуже вас, можете быть уверены.
— Пусть мои друзья остаются такими, какие они есть.
— Несимпатичные, извините, парни! — Остренький нос Кайновского поморщился, синие губы скривились. — Этот, длинноногий, — этакий бодрячок из венской оперетты, второй — кающийся грешник. Оставался бы грешником, если наблудил, — больше имел бы шансов на сочувствие.
Я слушал с притворным интересом. Хотелось узнать, что носит в себе этот задумчивый человек и о чем он любит говорить.
— Обиделись? — спросил, помолчав, Кайновский.
— Пока, видите, терплю.
— Станете возражать?
— Возможно.
Про себя подумал: «Поединок начинается».
Кайновский сел на кровати, лицом ко мне, уперся глазами в мою переносицу, сказал:
— А все, знаете, война. Такое, честно говоря, пренеприятное явление. — Помолчав, задумчиво продолжил: — Люди в войну меняются. Один старательно играет бодрячка, другой — исповедующегося грешника, и каждый, если он не дурак, бережет про запас плотный пук соломы — на случай внезапного падения. Есть в биологии такое словцо — мимикрия, слышали? Люди артистически развили в себе это природное качество и пользуются им удивительно ловко. Только какой-нибудь чудак, повторяю, ломится в глухую стенку, ровно баран в закрытые ворота. Скажите, как вы попали в эту холодную палату?
— Меня привезли сюда в обморочном состояний.
— Сами не успели! А я сам добрался — почти на четвереньках. Чтобы назавтра со мной не случилось того же, что случилось с вами. И, думаю, поступил благоразумно. Зачем лишний раз гонять по городу единственную в полку санитарную машину?
Я никак не мог сообразить, какую упрямую мысль хотел втолковать мне Кайновский, но я сказал ему:
— Вы плохо судите о людях.
Он вежливо возразил:
— Я думаю о них то же, что они сами о себе думают, не больше. Вникали вы когда-нибудь в один несложный вопрос — вокруг чего вертится так называемая человеческая жизнь?
— Глубоко — не приходилось.
— И не ломайте голову. Один философ подытожил… Сначала какой-нибудь благородный юноша все свои силы тратит на пустое: что-то он ищет, горячится, ссорится, — он домогается истины. И всех обвиняет в глупости, корыстолюбии, холодном и жестоком эгоизме. С этого обычно начинают все молодые пуристы. Но в один непогожий или солнечный день этот несговорчивый пурист страстно влюбляется, затем, как подобает, женится, и, по примеру других, поступает на службу. И тогда — прощай золотая молодость! — он постепенно становится обрюзгшим мещанином — ровно таким же, как и те, с кем недавно боролся, кого оскорблял, кому незаслуженно раздавал пощечины. Он попадает в плен железного треугольника. Служба — чтобы содержать семью, благоприлично одеваться и повесить в спальне над кроватью красивую тряпку с изображением козла или оленя. Жена — для любовных утех, заведывания кухней и разрядки нервов, взвинченных неудачами по службе. Дети есть дети, закономерное продолжение рода и племени, о них надо заботиться, их надо кормить, дабы вырастить себе же подобных. В этом не слишком уютном треугольнике — вся его жизнь. Испокон веков он пребывает в нем и ничего иного знать не желает. Зачем ему война? Зачем какая-то политика?
— Вы и ваш философ — жестокие люди, — высказался я, едва Кайновский обозначил паузу.
Он пресухо усмехнулся:
— Прежде всего я типичный мещанин. Такой же мимозовый и трусоватый, как и все другие. Каким будете и вы лет через шесть или восемь, если благополучно вернетесь с войны.
— Нет уж, извините!
— Есть ли у вас девушка? Думаете, ангел, кроткий ягненок?
— Чище и лучше ангела!
— Ну, тут вы ошибаетесь. Красивая?
— Красивая.
— Если она не изменила нынче, так изменит завтра. А станете мужем — непременно прилепит рога. Будете благоразумны, вы их почешете и тихонько замаскируете, а нет — преждевременно станете седеть, потом наживете инфаркт.
Я не стерпел. Выскочил из-под одеяла на холодный пол и левой рукой схватил его за волосы.
Не знаю, чем кончилась бы наша потасовка — она уже началась: Кайновский мосластыми ногами уперся мне в грудь, а я опустил на его грибовидное ухо туго сжатый кулак, — но в эту минуту, словно нарочно, в палату вошли начальник лазарета и Елена Константиновна. Доктор Бодрягин сказал:
— Грубые физические упражнения тому и другому, кажется, противопоказаны?
При этих спокойных словах мой сухой кулак бессильно опустился, и я, ослабевший и пристыженный, мгновенно присел на кровать.
— А вы, военфельдшер, совсем не больны, — сказал Кайновскому Бодрягин. — Я только что видел ваши последние анализы. Чистейшая мистификация, должен вам заметить. Завтра мы вас выписываем.
Эврика!
Должно быть, правильные мысли так вот и приходят в голову — совершенно неожиданно, когда их даже не подозреваешь и уж, конечно, не думаешь, что, размышляя, изобретаешь формулу единственно верного поведения в жизни или открываешь для себя Америку. Возможно, так и проявляется один из законов капризной диалектики, — утверждать не смею. Знаю только, что нужно было полежать четырнадцать дней в лазарете, вспомнить в подробностях школьную юность, встретиться с Коршуновым, услышать в морозном-безмолвии ночи простуженный крик паровоза, затем поговорить с друзьями, несколько раз перечитать письмо Андрея Платоновича, наконец, поругаться и подраться с Кайновским… Надо было одно за одним пережить эти несложные события, чтобы, проснувшись на второй день утром, почувствовать себя окончательно выздоровевшим и ясно представляющим, что надлежит мне делать.
Какой-нибудь придирчивый критик или педантичный психолог, если они пожелают разобраться в извилистых ходах моих размышлений, наверное отметят в них много смешного, наивного и просто непонятного, — пусть; меня не интересует, по каким логическим ухабам выбирался я из сумерек к рассвету. Я рад был, что, блуждая в потемках, за что-то все же ухватился, и это счастливое, но скользкое что-то — восклицаю: Эврика! — звало теперь вперед, подымая с больничной постели.
Когда я проснулся, соседа уже не было. Постель была заправлена свежими простынями, и никаких следов вчерашнего ее хозяина нигде не осталось. При виде пустующей койки Кайновского я пожалел, что не ударил его по носу. Надо было ударить покрепче, не раз и не два, чтобы запомнил навечно.
А дальше я думал: …вот и подрался. И вовсе не раскаиваюсь. Напротив, кажется, удовлетворен. Держался не киселем и не тряпкой. Драться, выходит, полезно, — не зряшно, конечно, не по зову амбиции, но во имя справедливости и чести. Мать, помню, говорила: «Лишний раз не ерепенься. Лезь в драку за правду. По пустому одни звонари кулаками машут». Ты безусловно права, моя неподкупная, честная мать. Прости, что так редко тебя вспоминаю. Я в самим деле за последнее время немного раскиселился. Больше этого не будет. Вот только покину лазарет и сразу напишу тебе большое-большое письмо. Чтобы ты знала, что в Ленинграде все в порядке. Люди здесь правильные, таких, как плешивый Кайновский, единицы… Андрей Платонович, наверное, одобрил бы. «Вы люди новые, с вас спросится». Интересно, был ли он драчуном? Сочинял стихи о чистоте человеческих глаз и о синих звездах. «Но что же вы, такие-сякие, совсем позабыли девушек?» Мы их не забыли, Андрей Платонович. За Валю Каштанову я готов в любую драку вмешаться. Но Кайновского ударил не только за Валю. Он же хуже желчного Оглоблина! Тот, по крайней мере, признался, что поджидает немцев, а этот же своих обливает грязью, плюет, горбатый верблюд, человеку в лицо. Откуда такие повыползли, Дмитрий Иванович? И что с ними делать? «Действительно, Дубравин, что с ними делать? Потрудитесь изложить свои архимудрые мысли». Мысли еще не оформились, надо подумать, но одно непреложное решение будет такое: исповедь перед Поляниным не состоялась, исповеди перед Коршуновым быть не должно. Приду и скажу: «Готов сражаться, Дмитрий Иванович. Приказывайте, что надо выполнить, чтобы хоть на сантиметр подвинуться к часу нашей победы». Как хорошо было в Ленинграде до этой проклятой войны… Но как же я не заметил в Летнем саду дерево с головой сатира? Жалко, если его спилят на дрова… Они определенно в чем-то очень схожи — учитель Костров и Дмитрий Иванович Коршунов. Может быть, в том, что тот и другой одинаково строго осуждают фальшь, пустозвонство. Оба понимают и уважают человека. Оба беспощадно требовательны — Костров, правда, помягче: наверно, потому, что увлекается стихами… Если разделить людей на две категории — на достойных высокого звания человека и не достойных его, — они, и Костров и Коршунов, будут в рядах колонны авангарда. А где-нибудь в темном углу, прячась от света, шипя на людей, будет воровало ковылять Кайновский — хмурый, сморкающийся в простыню, сунувший «Эстетику» за кирзовое голенище… В сущности, вот мой ответ, Дмитрий Иванович: война — это борьба с варваром противником. Но нужна ведь и борьба за добрые людские отношения.