Страница 31 из 91
— Что замолчала? Тебе не плохо?
Валя засмеялась.
— Отчего же мне плохо, чудак! С тобой мне не плохо, а скучно, невыносимо скучно — вот правда. Я знала, ты молчун, но что молчун неисправимый — честное слово, не знала.
«Что же ты хочешь? — нахмурился я. — Чтоб я тебе серенады пел?»
В душе поднялось обидное волнение, хотелось дерзить, выкинуть что-то удивительное. «Сейчас поцелую! Схвачу и три раза поцелую. Что скажешь тогда — молчун я или…»
Валя догадалась о моем намерении. Она выпрямилась, резко одернула платье — под ним еще четче обрисовались плечи и маленькая грудь, — затем поднесла к моим шевелившимся губам свой крохотный холодный палец и с хохотом тотчас убежала.
Я нашел ее минут через десять. Она сидела на траве посреди полянки и разглаживала порванное на талии платье.
— Знаешь, я, кажется, в самом деле разругаюсь с мамой, — сказала она, увидав у своих загорелых ног мои разбитые ботинки.
— Потому что, убегая от меня, порвала выходное платье?
— До чего догадливый парень! — похвалила Валя. — Мудрейшее объяснение для наивных родителей: зацепилась, мол, за куст орешника, спасаясь бегством от медведя.
Крыть было нечем. Потоптавшись на месте, я решил опуститься на траву. Но пока я неуклюже приземлялся, стараясь сесть поближе к ней и вместе с тем не поломать свежие стрелки на своих собственными руками выутюженных брюках, она легко вспорхнула и отошла к кусту черемухи.
«Ну подожди!» — обиделся я и быстро поднялся, уже не заботясь о брюках.
— Мама советует идти в медицинский, а я хочу в технологический.
— Жаль. Я тоже полагал, что ты захочешь в медицинский.
— Интересно! — воскликнула Валя. — Вот уж не думала, что о моем будущем начнет беспокоиться Алексей Дубравин. С чего бы?
— Ничуть не беспокоюсь, — сказал я равнодушно. — Просто я люблю медичек… когда вижу их в белых халатах.
— А, ну и люби их себе на здоровье. Мне, пожалуй, безразлично, — столь же равнодушно проговорила Валя и неспешно пошла на тропинку.
Я уже готов был вернуть свои слова обратно и тут же, на подпечаленных глазах у Вали, безжалостно втоптать их в траву. Но я опоздал. Валя вошла по тропинке в чащу, и мне не оставалось ничего другого, как уныло последовать за ней. Надо было догадаться, что пробираться плотными кустами первым надлежало мне. Но разве додумаешься, как именно надо поступить в данную минуту, если имеешь дело с такой непостоянной девушкой.
На опушке рощи Валя сказала, что ей пора домой.
— Разве до поселка мы пойдем не вместе?
— Нет. До поселка и поселком я пойду одна, — с грустью ответила она.
Я этого не ожидал. Нерешительно спросил:
— А завтра… Что ты будешь делать завтра?
— Завтра утром на два дня уезжаю к дедушке в Дубровку.
— Пароходом?
— Что за вопрос? Железная дорога на Дубровку еще не проложена.
Оглушив меня этими словами, Валя быстро пошла вперед. Я печально поглядел ей вслед.
Когда она скрылась за вершиной холма, я, подумав, решил возвратиться в рощу: давно уже, еще ранней весной, надо было срезать ветку на удилище, — пойду срежу хоть теперь.
Мокрые ландыши
Возвращаясь вечером в поселок, я сообразил, что, как бы ни неловко мы расстались в роще, Валю я должен все же проводить. Правда, она не просила об этом, — пусть; она гордая девушка. Но если я приду на пристань, скажем, к самому отвалу парохода и приду с букетом цветов — не прогонит же! Может быть, напротив, будет рада. Тем более, что в ранний этот час — пароход отчаливает в три двадцать утра — лишней публики на пристани не будет, и мы простимся без посторонних глаз бесцеремонно-любознательных жителей поселка.
И какой же ты образцовый дурак! — распекал я себя, подходя к поселку. — Это же надо было придумать еще там, в роще. Там и набрал бы охапку свежих лесных цветов. А здесь — где ты их сыщешь? Одни вон метелки лебеды торчат в палисадниках…
Хорошо, сбегаю еще раз в рощу. До трех часов времени много. Кстати полюбуюсь ночным лесом. Ночью он дремлет, как зачарованный, даже птицы умолкают на время, чтобы не тревожить покойный его сон. А в полуночный час под ореховыми ветками едва слышно раскрываются бутоны каких-то чудесных цветов — никто не знает их названия; нежные эти цветы, говорят очевидцы, живут всего лишь час или два и погибают с первыми лучами солнца, — мгновенно жухнут, точно спаленные, и от них на кустах остается сказочный аромат; и тогда листья, трава, молодые деревья вокруг этих цветов источают опьяняющий запах, будто весь лес понизу густо забрызган духами. Впрочем, это, вероятно, сказка.
Нет, конечно, не такие, слишком уж хрупкие, не умеющие жить при солнце цветы должны быть подарены Вале. Нарву ей незабудок… Стоп, деликатный юноша! Имеешь ли право навязываться девушке на долгую память? Пусть сама решает, кого она будет помнить. И, кроме того, ни одна девушка в поселке, даже Валя Каштанова, первая из девушек, кому я поднесу цветы, не должна подумать, что мой лесной подарок будет знаком чего-нибудь иного, нежели свидетельством обыкновенной дружбы. Она меня высмеяла, не захотела руки подать на прощание, а я вот нежданно явлюсь к ней с букетом — пусть потом удивляется, на чьей стороне оказалась победа великодушной гордости.
В конце концов я решил, что самыми подходящими к случаю цветами будут непритязательные ландыши — скромный букет белых барашков, с едва уловимым запахом леса и чистой озерной воды…
Ночная роща встретила меня сумраком и трепетными шорохами. Лес дремал чутко, настороженно, и птицы ничуть не боялись потревожить его короткий сон: под непрерывное щелканье соловьев, протяжный свист филина, робкие вздохи и всхлипы других, не известных мне птиц роща задумчиво пополняла свои израсходованные за день силы, чтобы через час или два, будучи разбуженной ветром с реки, вновь зашуметь, залепетать листвой.
Любоваться рощей не пришлось. В непролазной темени можно было только на ощупь пробираться от куста к дереву и от теплого шершавого дерева к прохладному, топорщившемуся ветками кусту. Под деревьями было мягко и сухо, под ногами с треском ломались высохшие палки; зато каждый куст, чуть только коснешься его веток, начинал недружелюбно шуршать и обильно обдавал брызгами росы. Мокрый и исцарапанный, я наконец остановился: передо мной в мерцающем свете звезд открылась небольшая поляна — здесь росли ландыши.
Набрав небольшой букет, я связал его веткой, ровно обрезал комли стеблей и только тогда рассмотрел, что серебристые лепестки цветов на ночь свернулись и, сворачиваясь, умудрились прикрыть собой по капле прозрачной росы. Эти чистые росяные капли нежно поскрипывали, даже звенели, точно хрустальные бусинки в легкой погремушке. Может, мне чудилось, что они звенели…
Вышел к реке, присел на утоптанной тропинке. Над темными берегами бесшумно парила крылатая ночь. Далекие звезды золотыми точками отражались в реке. В стороне от Большой Медведицы светилось скопление Плеяд. Я долго смотрел на их пляшущие огоньки и думал о предстоящей встрече. «Интересно, — размышлял, обращаясь в мыслях к Вале, — что ты скажешь, когда я поднесу к твоим смуглым рукам этот мокрый лесной подарок, что подумаешь?»
С рассветом я поднялся и направился к пристани. От поворота реки светло-голубой дебаркадер причала был виден словно на блюдце. К нему не спеша подваливал белый пассажирский пароход. Стало почему-то грустно. Но едва я завидел нарядную Валю, стоявшую на верхней палубе пристани, непрочная грусть тотчас улетучилась. Валя была в красивом фисташковом платье и разговаривала с Катей Ильинской.
Присутствие Кати не предвещало ничего хорошего — в этом я убедился немедленно.
Первой меня, ступившего на сходни, заметила Катя. Она лукаво улыбнулась, что-то сказала подруге, — Валя как будто удивилась.
«Все равно теперь не уйду, хочешь ты этого или не хочешь», — с этой мыслью, полный решимости быть последовательным до конца, я взбежал по крутой лестнице наверх, но у самой двери в пассажирский зал неожиданно столкнулся с высохшей морщинистой старухой. Большой ее чемодан преградил мне дорогу.