Страница 22 из 91
Трое из нас на протяжении двух последних классов были постоянными членами школьного комсомольского комитета. Виктор при выборах комитета трижды баллотировался и трижды же с великим позором скакал на вороных. Проваливался потому, как представлялось его воображению, что девушки нашего класса будто не решались отдать за него голоса. Дело, конечно, не в девушках — они его действительно не уважали; дело заключалось в том, что Виктор слыл хвастливым и насмешливым парнем. Иметь же в комитете зубастого насмешника многим казалось совсем не обязательным и даже ненужным. Впрочем, это печальное обстоятельство ничуть не мешало Виктору участвовать в работе комитета. Мы не отказывали ему бывать на наших заседаниях и часто от имени и по поручению комитета просили «провернуть» то или иное масштабное мероприятие. Он, следует отметить, всегда с артистическим блеском выполнял такие поручения — если, разумеется, они ему нравились и если комитет гарантировал ему авторство инициативы.
Как-то мы сидели за маленьким столом под высокими кленами и до хрипоты решали один комитетский вопрос. Светило сентябрьское солнце… рядом, на площадке с пружинящей сеткой, сборные команды параллельных классов разыгрывали первенство по волейболу… за шахматными досками важно корпели любители головоломных комбинаций… группа малышей с песней и кошелками шла в пришкольный мичуринский сад… загоревшие и повзрослевшие за лето наши одноклассницы поодаль играли в крокет — стук деревянных шаров долетал под клены, и думалось: узорчатые лапчатые листья срывались с деревьев и падали нам на колени не сами по себе, а потому, вероятно, что их осторожно сдували вот эти грациозно легкие удары по шарам… Короче, жизнь средней школы в час перерыва между утренней и вечерней сменами плескала через край.. Только мы, комитет, ревнивые поборники общественного начала, обязанные своей инициативой и трудом споспешествовать благополучному ходу внеклассной работы, добровольно отрешились в этот благословенный час от соблазнительных увлечений спортом и в стороне от всех засели придумать что-нибудь новое, что внесло бы еще одну свежую струю в нашу и без того разнообразную жизнь.
— Эй вы, комитет! Какие проблемы решаете? — прозвенел с крокетной площадки голос Катюши Ильинской.
Мы не ответили ей, не видели ничего вокруг — продолжали спорить. Спорили же мы о роли музыки в школьном воспитании. Предложил этот вопрос и настоял его обсудить экстравагантный Юрка. Все необычное в наших начинаниях исходило от увлекающегося долговязого Лучинина. Вот и тогда:
— Вы как хотите, а я не могу представить себя выпускником образцовой школы, не успевшим познакомиться с классической музыкой. Нет, не могу представить.
— Зачем представлять? — отрезвил Лучинина Пашка Трофимов. — Ты сам по себе, музыкальные шедевры — сами по себе. А «вещь в себе», как заметил Кант Иммануил, ничуть не означает «вещи для нас».
Пашка в те уже годы бредил философией и не упускал момента, чтобы не ввернуть в любой разговор — о классной дисциплине ли, об успеваемости, или о работе с пионерами — мудрую философскую цитату.
— Вот именно, Кант! — огрызнулся Юрка. — Десятиклассник, завтрашний выпускник — и вдруг недоучка! Хорошо хоть, что вовремя разучил с пионерами все современные песни. На этом мои познания в музыке закончились.
— А мне лично чудится… — вступил в разговор сидевший с нами Виктор. Он всегда начинал оригинально. — Чудится: там, под столетним вязом, вдруг возникает открытая сцена. Затем по мановению палочки, а то и огрызка карандаша нашего меломана Юрия на ней появляется симфонический оркестр и начинает увертюру Людвига Бетховена. Мы, конечно, слушаем. Мы, недовоспитанные десятиклассники образцовой школы, сидим, закрыв глазки, и умилительно слушаем…
— А что, не создадим оркестр? Почему не можем? — разгорячился Юрка.
— Утопия! — басом заметил Трофимов. — Начни хотя бы с балалайки.
— Я не один хочу начинать. Давай возьмемся вместе.
— Музыка меня не волнует, — отмахнулся Павел.
— Верно! Я и забыл. Ты же у нас гомолит. Бесчувственный и невозмутимый, как булыжник.
Пашка ухмыльнулся. А Виктор внушительно добавил:
— Помните Крылова — «Лебедь, рак да щука»? Не бывать в нашей школе оркестру!
Пришлось возразить ему:
— Возьмем и организуем на удивление всем сомневающимся.
— Ну и секретарь у нас. Цезарь — не секретарь! Пришел, увидел, победил. — Виктор ехидно улыбнулся. — Сейчас же поверить или подождать немного?
— Можешь не обременять себя ни верой, ни надеждой. Оставайся скептиком.
Спорили язвительно. Разошлись, не приняв никакого решения.
И так почти всегда. Дружные и согласные в мелочах, мы очень часто играли в оппозицию при обсуждении сложных, серьезных вопросов. Мы были разные. Потому и дружили, наверное, что были разные, что своими индивидуальными качествами дополняли друг друга, а вместе составляли нечто целое.
К спору о музыке возвращались не раз. И как бы там ни было, все же добились своего: в зиму 1939 года, в последнюю зиму нашего пребывания в школе, мы сколотили свой струнный оркестр — «почти симфонический» — и слушали классическую музыку. Тогда над Сосновкой шефствовала группа артистов Большого театра. С их помощью мы разучили небольшой репертуар, и однажды весной наш самодеятельный концерт в течение восемнадцати минут транслировали по московскому радио.
Не знаю, что переживали в те минуты мои беспокойные друзья — они в составе оркестра сидели в районной радиостудии. Я же буквально витал в поднебесье: стоял рядом с директором школы у хриплого репродуктора и, словно зачарованный, слушал пение Катюши. Катя пела «Колыбельную», ей аккомпанировал оркестр. Жизнерадостный Моцарт, солнечный голос Катюши и наш комсомольский оркестр — лучшего не было в Сосновке, думалось мне, и хотелось, чтоб знали об этом все-все.
Дня через два о нашем оркестре писали в областной газете. Перечислили его организаторов. К удивлению и зависти Юрия, первым назвали почему-то Виктора.
«Комм иль фо»
Французское выражение comme il faut (комм иль фо) в переводе на русский означает: «сообразно с требованиями приличия». В далекое старое время, например в эпоху Льва Толстого, так называли вполне благовоспитанного человека. Это выражение мы, конечно же, где-то вычитали и, еще не зная точного его значения, сразу окрестили им Виктора. Позже мы добрались до аристократического смысла французской звучной формулы, но все равно решили: пусть. Пусть с некоторой натяжкой, а Виктору подходит эта старомодная шляпа, — носи на здоровье, только не зазнавайся.
Виктор не обиделся на прозвище; напротив, где надо и не надо стал потом подчеркивать свою «исключительность», делая вид, что он не обычный среди смертных человек, что, не в пример другим, ему позволительны особые манеры и нормы поведения и, если говорить серьезно, ему предназначено великое будущее.
Заносился Виктор часто. В таких чрезвычайных случаях мы рекомендовали ему обзавестись для полноты картины клетчатыми брюками и элегантными белыми перчатками. И странное дело, нехитрая эта рекомендация тотчас сбивала надменную спесь с нашего приятеля и вновь возвращала его в ряды обыкновенных смертных.
Учился он легко и бойко, но только хорошо, а не отлично; любил больше всего историю и литературу. С преподавателями этих дисциплин часто вступал в продолжительные споры. Вычитает в книжке двадцатых годов заумное изречение, потом добивается, чтоб это изречение и вместе с ним его публично опровергали. Умело это делал Андрей Платонович Костров, учитель русского языка и литературы. Выслушав Виктора, Андрей Платонович покачивал головой, затем одним ударом, под смех и одобрение класса, ловко прижимал его к стене — обычно цитатой из Маяковского. Такие состязания, как бы конфузно они ни заканчивались, создавали Виктору славу самого начитанного и, может быть, самого смелого в суждениях ученика нашего класса.