Небо и земля

— Дальше не поеду, — крикнул он. — Слазь, милый человек. Теперь тебе со мной делать нечего — заправляться буду, скаты менять, полный день провожусь.

Кое-как сполз Быков с машины и остановился на перекрестке.

Клубился розовый пар возле луны, медленно рассветало. Воздух казался густым. Дышать было трудно. Попутных машин больше не было. Милиционер, сгорбившись, стоял на перекрестке. Поземка заметала следы на безлюдной улице. Небо казалось отражением бескрайнего снегового простора, и луна еле светила сквозь тучи. Вглядываясь в неверные длинные тени, плясавшие над домами, Быков почувствовал, что очень устал: ноги были как ватные. Казалось, стоит ему сделать несколько шагов — и сразу он упадет, зароется лицом в сугроб. Гудя, пронеслась мимо машина. Шофер не видел протянутой руки Быкова, не остановился и водитель второго грузовика. «Этак-то, восклицательным знаком, стоять нечего, — подумал Быков. — Придется пешком идти до Подьяческой. Отмахаю километров двадцать, не меньше, зато отогреюсь…»

Он медленно шел по безлюдным улицам Пороховых. Мерцали снега, скрипел под ногами ледок. Было что-то тревожное в медленно разгорающемся рассвете.

Быков чувствовал, что нынешнее утро станет знаменьем перелома жизни, что отныне, вступив на приневскую землю, он стал причастным к тому не выразимому никакими словами деянию, каким уже несколько месяцев была ленинградская жизнь.

Вот уже и Охта, деревянные домики предместья, озаренные первыми, скупыми лучами зимнего солнца. Неужели город, который он видит сейчас, с сугробами на улицах, с вмерзшими в лед вагонами трамвая, с необычной тишиной безлюдных переулков, и есть тот самый Ленинград, который памятен ему по стольким прошедшим годам? Вид одного трамвайного вагона особенно поразил Быкова. Этот вагон, очевидно, был зажжен снарядом, его поливали водой, и весь он был теперь в ледяной броне и походил на причудливую сказочную льдину с необычайно ярким красным отливом.

Чем ближе он подходил к дому, тем больше начинал волноваться. Через десять, пятнадцать минут все должно решиться, — он узнает наконец, жива ли жена, встретится со стариком. После обычных в таких случаях слез, бесконечных расспросов, объятий, поцелуев и взаимных упреков (писали редко друг другу) ему расскажут о Тентенникове, о Ванюше, о близких людях, о пережитом за военную пору.

Но вот и знакомая улица, вот дом, дорогой сердцу…

Он еще не мог понять того, что произошло. Уставясь глазами в остов дома и медленно шевеля губами, он почувствовал только одно: нет больше милого дома на Подьяческой, разрушено старое победоносцевское гнездо…

Силой взрыва бомбы старый дом был расколот на несколько частей. Зияли провалы окон, остатки искореженной крыши свешивались вдоль черных, опаленных пожаром стен. Часть победоносцевской квартиры уцелела. Только лестница была разрушена, и если бы какой-нибудь смельчак решился взобраться в квартиру, ему пришлось бы совершить восхождение не менее рискованное, чем подъем на крутую горную вершину. Дверь сорвало взрывом, а стена была срезана так, словно сняли в театре тяжелый занавес и перед глазами зрителя открылась сцена с декорацией, изображающей старую ленинградскую квартиру. Правда, не все здесь было на месте: столы и шкафы перевернуты, стулья раскиданы, треснувшее зеркало висело над самым обрывом.

В горле у Быкова пересохло, — такой щемящей, обжигающей сердце злости он не знал никогда.

Он тихо побрел на противоположную сторону улицы. Там у подворотни на салазках сидела женщина в белом тулупе.

— Позвольте обратиться, — сказал Быков.

Женщина кивнула головой, снизу вверх посмотрела на него и ответила:

— Чего тут позволять, — обращайтесь…

— Я свою семью ищу…

— Откуда приехали?

— Издалека.

— С Большой земли?

— Точно.

— Как там живут? — оживившись, спросила женщина и поднялась с салазок.

— В тылу работают неустанно…

— А вы самолетом летели?

— Я через озеро ехал, на грузовике.

Губы женщины дрогнули.

— Что с вами? — сказал Быков.

— Фашисты листовки сбрасывают, говорят, что к нам уже никто не пробьется на помощь. А мы знали: дорога есть, и от Родины не оторвут нас. Но ведь вы — первый человек, сказавший мне, что он сам проехал по Ледовой дороге…

— Товарищем Сталиным это великое дело сделано. И хлеб по той дороге везут по его приказу…

Быков долго беседовал с женщиной, но когда он начал её расспрашивать о судьбе жильцов старого дома, опять пришлось испытать разочарование: ни она, ни соседка не знали, куда переехали уцелевшие после бомбежки люди. Распрощавшись с ней, Быков еще долго стоял на перекрестке.

Дома нет, никого из близких людей он не нашел, куда пойти, что делать теперь в Ленинграде? Опомнился Быков только к вечеру, на аэродроме, куда дал ему путевку Свияженинов. Быкова встретили хорошо — конструктор послал заранее телеграмму о его приезде. Начальник дал Быкову пятидневный отпуск для розыска семьи. В эти дни Быков обошел весь город. В отделениях милиции и в жактах, на аэродроме, в загсах, где он просматривал книги со списками умерших жителей района, привыкли к его высокой фигуре, к его негромкому голосу, к зоркому взгляду его внимательных глаз. И каждый день, когда начинало смеркаться, после безуспешных хождений по учреждениям он направлялся к разрушенному дому Победоносцевых и подолгу стоял на мостовой, словно здесь у него было назначено свидание с женой, и она обязательна должна была прийти сюда в предвечернюю пору. Дни проходили, а никого из жильцов разрушенного дома Быкову повстречать не удалось, и он продолжал свои хождения на Подьяческую.

Однажды он стоял на своем посту.

И вдруг Быков увидел нечто совершенно невообразимое: по груде обледенелых кирпичей, по обваливающимся перилам, по крутым обрывам выползал из победоносцевской квартиры подросток в ватнике. В руке у него был чемодан. Паренек был воистину эквилибристом, ловким циркачом, черт знает кем. Быков и слов не мог подобрать подходящих, чтобы выразить свое восхищение смелостью этого пройдохи, — он-то уж, конечно, имел основания считать пройдохой этого подростка, обворовавшего разбомбленную квартиру Победоносцевых. Но как бы то ни было, воришка был ловок и смел, а ловкость и храбрость Быков всегда уважал.

Очень долго подросток полз вниз. Ноша его, видно, была тяжела, и несколько раз останавливался он на уцелевших лестничных площадках. Прошло минут двадцать.

Внимательно из подворотни наблюдая за подростком, Быков увидел, что пройдоха уже выбрался на панель и прилаживает к чемодану веревки, — видно, хочет нести свою заветную ношу на спине. Теперь было самое удобное время для нападения, и Быков громко крикнул:

— Стой!

Подросток оглянулся и, удивленно нахмурив брови, сердитым простуженным голосом ответил:

— Чего же стоять? Я и так не бегу.

Э, да он, видать, парень решительный, не из трусливого десятка… Тем хуже для него, с таким и расправиться можно покруче.

Быков подошел к нему совсем близко, нагнулся и насмешливо спросил:

— Разбогатеть, видно, хочешь?

— Мне богатство ни к чему, — сплюнув на снег, ответил подросток.

— А чемоданчик зачем брал?

— Мое дело.

— Видать, забыл его в разбитой квартире — теперь домой тащишь.

— Хотя бы и так, не твоя забота, — раздраженно ответил подросток.

То, что пройдоха злился, веселило Быкова: то-то он напугается, когда узнает, кто говорит с ним. Небось, и чемодан бросит, и веревку, и пустится, как угорелый, в бега…

Но подросток и не собирался никуда бежать: он сильно устал, спускаясь по развалинам этажей со своей тяжелой ношей, и пот выступил на его веснушчатых щеках.

— Вот ведь как, — сказал Быков. — А я тебе докажу, что моя тут забота.

Прерывисто дыша, подросток поднялся и злыми рыжими глазами в упор поглядел на своего неожиданно появившегося врага.

— Тебе твоего заплечного мешка мало — так еще хочешь поживиться сегодня?

Это было уже прямым переходом от обороны к наступлению, и Быков не сразу сообразил, что следует ответить на ехидные слова подростка.