Небо и земля

Она посмотрела на Софью Гавриловну, но не нашла поддержки в её строгом, осуждающем взгляде.

— Мы так дружно жили, а вы теперь хотите от меня отделаться… К тому же не я одна беременная в городе… Остаются другие, останусь и я…

Софья Гавриловна решительным жестом отодвинула полоскательницу с недомытыми чашками и поднялась из-за стола.

— Зачем ты, Женечка, так упорствуешь? — громко сказала она, привлекая к себе плачущую женщину и не выпуская её из своих объятий. — Или ты всерьез думаешь, что твоему мужу будет легче воевать, если ему напишут о твоей блажи?

Она поцеловала Женю в лоб и молча заглянула в эти удивительные глаза, в которых жила огромная, ничем не одолимая радость жизни.

Женя положила голову на плечо старухи, и все сразу почувствовали, что больше спорить уже не придется.

Елена Ивановна стала укладывать чемоданы невестки. Когда дело дошло до детских фуфаечек, которые вязала она с Женей, украдкой пришлось смахнуть слезы. А Женя ни к чему не могла прикоснуться, ни о чем не могла говорить и беспомощно оглядывала большую темную комнату.

Только теперь решился вмешаться в разговор приезжий летчик.

— Вы не беспокойтесь, Елена Ивановна, вашу невестку доставим благополучно. И муж ваш будет рад, что мы хоть кого-нибудь из семьи привезли к нему. Ведь ему там тоже нелегко — день и ночь на работе, так и спит на полу в цехе…

Он хотел облегчить всем этим хорошим людям последние минуты прощания и, взяв Женю под руку, а в другой руке держа объемистый чемодан, весело проговорил:

— Теперь вся ответственность на мне, я попрошу мою пассажирку не спорить: у нашего экипажа дисциплина железная…

Прошло с полчаса после того, как захлопнулась дверь за Женей, а никто из оставшихся в квартире еще не сказал ни слова. Победоносцев стоял у окна, Елена Ивановна беззвучно плакала, сидя на диване.

Софья Гавриловна села рядом с ней на диван и сказала, ласково проводя рукой по её колену:

— Не волнуйся, голубушка. За Иваном Петровичем смотреть буду…

— Я, слава богу, в присмотре не нуждаюсь, — визгливо крикнул Победоносцев.

Он не сводил глаз с дочери и, только теперь поверив в неизбежность разлуки, с испугом подумал о том, что, может быть, никогда больше не увидит Лену. Враг бомбит оборонные рубежи, да мало ли что может еще приключиться и со старым домом на Подьяческой!

— Свои дела мы решим сами, — ответила Софья Гавриловна. — Ваше дело — в кабинете сидеть, писать, ученые книги читать, а домоправительство нам, женщинам, оставьте. Мужчинам оно вроде бы и не к лицу.

— Жил же я один без дочери много лет — и не умер…

— То в мирное время было. Домработница у вас была, обед вам готовила, комнаты прибирала, тихо по квартире ходила, вы её и не видели вроде. А как к ней привыкли! Когда она замуж выходила, на неё обиделись, помните?

— Да стоит ли о том вспоминать, — отозвался сокрушенно Победоносцев. — Нынче время другое настало…

— Верно сказано: другое время настало. Люди жить должны одною большою семьей. Сейчас я вам помогу, а кто знает, может, потом, Иван Петрович, и я к вам за подмогой приду…

На повестке, врученной Елене Ивановне, значилось, что явиться следует на Варшавский вокзал, — называлась фамилия начальника отряда и упоминалось о вещах, которые следует взять с собою.

Софья Гавриловна быстро собрала нужные вещи, накрыла ужин в столовой. И вдруг оказалось, что времени в обрез и следует торопиться, чтобы не опоздать.

— Я тебя провожу на вокзал, — сказала Софья Гавриловна, одергивая блузку.

— Ну уж, надеюсь, что без меня вы не пойдете, — сердито сказал Победоносцев.

Так и пошли они на вокзал втроем. У закрытой перронной кассы Елена Ивановна распрощалась с ними и через полчаса уже сидела в переполненном вагоне.

Она сидела на скамье, закрыв глаза, и думала об испытаниях, которые выпали теперь на её долю. Сколько было пережито и сколько предстояло еще пережить!

Впервые в жизни она не беспокоилась о муже, и это чувство было необычно. Зато о Тентенникове и Ванюше не могла думать без волнения. Ванюшка был собран, рассудителен, такой напрасно рисковать не станет и если уж пойдет на смерть, то когда другого выхода нельзя найти. Смелости у него не меньше, чем у Тентенникова и названого отца, а уменья и выдержки больше, хладнокровия больше, — новое поколение, другая жизненная школа… Но Тентенников — размашистый, безудержный, неуемный, ни в чем не знающий меры, — он, должно быть, раньше других погибнет в нынешней войне…

Победоносцев с Софьей Гавриловной возвращался домой.

Он старался думать о недавно прочитанных книгах, но мысли упрямо и неотвязно возвращались к дочери, к разлуке с ней, к тому, что было пережито за военные дни. Возле дома, разбитого в недавнюю бомбежку, он остановился, оглядел внимательно развалины, — это тоже был кусок его прошлого.

Он шел, постукивая палкой по тротуару, и щурил близорукие глаза. Ветер раздувал его длинную бороду. Широкие поля старомодной плюшевой шляпы прикрывали могучий лоб. Старик шел по знакомым с детства улицам, по городу, в котором прошла лучшая часть его жизни, — сюда он всегда возвращался после дальних поездок, здесь издавна был его дом, здесь он учился мыслить, здесь любил и страдал, здесь были друзья и враги, любимый труд, дети — жизнь, такая сложная и все-таки теперь, за дымкой прошедших десятилетий, такая прекрасная и интересная.

Здесь живет его воля, воля погибших сыновей, дочери, её мужа и её приемного сына, — родное, сильное мощью дерзания и поиска…

Вечером Победоносцев долго рылся в ящиках письменного стола. Он нашел альбом с фотографическими карточками и дагерротипами давней поры. Была там и карточка, снятая в самом конце девяностых годов, — вся победоносцевская семья, сам Иван Петрович, гимназист Сережа, Глеб в коротких штанишках, Лена с большим бантом в белокурых вьющихся волосах. Долго сидел старик, задумавшись над фотографией, выцветшей и потускневшей за столько десятилетий…

Завыла сирена воздушной тревоги, и в комнату вошла Софья Гавриловна.

— Слышали? — спросила она.

— Слышал…

— И какие выводы сделали?

— Никаких.

— Тогда уж позвольте мне, как было обещано Аленушке, самой отвести вас в бомбоубежище…

— Никуда я не пойду, — сердито сказал Победоносцев. — Дайте мне книгу дочитать спокойно…

— Вы вот что, милый человек, — властно сказала Софья Гавриловна, сдвинув седые брови. — С дочерью вы могли капризничать, мучить её, а со мной разговор короток. Не люблю упрямых людей и на самодурство смолоду круто отвечать привыкла. Дочь, конечно, вас умоляла, упрашивала, а я, знаете ли, просто скажу: немедленно пожалуйте со мной вниз, в бомбоубежище, и никаких споров…

Старик съежился весь, даже меньше ростом стал как-то, будто голову в плечи втянул, но спорить не решился и, вздыхая, стал собирать вещи, которые обычно брал с собой в убежище: чемодан с рукописями и бумаги, несколько книг, электрический фонарик, плед, теплые меховые туфли…

— Что ж, пойдем, — тихо сказал он.

Вместе спустились по лестнице, и он занял давно облюбованное им место в самой середине убежища, под лампочкой.

В ту ночь тревога была короткая, и часа через два Софья Гавриловна уже пришла за Победоносцевым.

— Вот и отвоевались, — громко сказала она. — Прожектора по небу шарили, шарили, да и поймали одного фашиста. А уж зенитки после с ним расправились…

Вдвоем вернулись домой, пили чай, долго беседовали за столом, и, странно, Победоносцев почувствовал, что за вечер привык к своенравной старухе.

— Спать почему-то не хочется, — сказала Софья Гавриловна. — Карты у вас есть? Пасьянс разложить, что ли?

Она раскладывала пасьянс, а Победоносцев наблюдал за быстрыми и ловкими движениями её рук и думал о том, как, в сущности, сложно устроена жизнь: несколько десятилетий прожили в одном доме, по соседству, и не знали друг друга, а вот теперь сидят вместе, переживают сообща самые тяжелые испытания, и скажи им, что надо расстаться, пожалуй, загрустят оба…