Страница 17 из 45
– Прошу повторить еще раз! Я должен прочистить свою голову! Я не могу так быстро решить!..
Кончалось дело тем, что Картье всегда голосовал вместе с Плимутом и Корбеном.
По-своему примечателен был и представитель Швеции барон Эрик Пальмшерна. Невысокого роста, брюнет, с живыми движениями и черными, слегка вьющимися волосами, в которых кое-где поблескивали серебряные нити, он скорее походил на француза или итальянца, чем на скандинава. Лицо приятное, вдумчивое, но слишком нервное, а в глазах бегал какой-то странный огонек.
В молодости шведский посланник служил во флоте и примыкал к социал-демократической партии. С годами стал политически «линять» и в дни моего знакомства с ним в Лондоне считал себя человеком, сочувствующим «всему прогрессивному». Но социализм казался ему теперь слишком узким и догматичным, не охватывающим всей сложности и разнообразия жизни.
Как-то он пригласил меня к себе на завтрак. Мы сидели за столом рядом и вели неторопливую беседу на разные темы. Вдруг Пальмшерна искоса поглядел на меня и спросил:
– Вы, конечно, атеист?
– Да, атеист, – ответил я, – и всегда таким был.
– Я тоже был атеистом, – признался Пальмшерна, – однако жизненный опыт заставил меня пересмотреть взгляды моей молодости.
Я тогда не придал этому разговору большого значения, но невольно вспомнил его, когда в конце 1937 года в мои руки попала английская газета с объявлением о выходе книги шведского посланника. Заглавие книги было странное и интригующее – «Горизонты бессмертия». Я купил книгу и прочитал ее. Что же оказалось? То было собрание подробных записей спиритических бесед Пальмшерна с «информаторами из потустороннего мира»! Не скрою, меня это потрясло и заставило как-то совсем по-новому посмотреть на моего шведского коллегу. Подумалось даже: «Вот оно, гиппократово лицо[34] буржуазного общества…»
Как я уже отмечал раньше, за столом комитета Пальмшерна был моим соседом и во время заседаний мы нередко обменивались с ним мнениями и замечаниями. Его настроения имели в то время либерально-антифашистское направление. Особенно возмущал шведского посланника Риббентроп, который с ноября 1936 года заменил в комитете князя Бисмарка. Чем дальше разворачивалась бесславная эпопея комитета, тем сильнее становилось негодование Пальмшерна.
– Я никогда не думал, – не раз говаривал он, – что дипломатия может пасть так низко. Ведь то, что здесь делается, это сплошной фарс, надувательство, лицемерие. Меня тошнит, когда я слышу речи не только Риббентропа и Гранди, но и Плимута, и Корбена… Какой ужас! Какое безобразие!..
Однако, когда в ответ на эти ламентации я приглашал Пальмшерна помочь мне в борьбе против агрессоров, он пугался и отступал. Правда, за кулисами шведский посланник старался оказать мне посильную поддержку, и не только чисто моральную. Иногда он содействовал моей работе и полезной информацией. Но открыто выступить на моей стороне Пальмшерна не решался. Отчасти в том повинна была общая позиция шведского правительства в испанском вопросе, не желавшего вступать в конфликт с Германией. Отчасти же тут играли роль и собственные взгляды Пальмшерна: несмотря на свое возмущение поведением четырех западных держав, он все-таки никак не мог «принять» испанских демократов. Они казались ему «слишком красными». В результате Пальмшерна все время колебался, путался, бросался из стороны в сторону, не умея взять в комитете твердой и последовательной линии.
В 1938 году Пальмшерна вышел в отставку, но не вернулся в Швецию, а остался в Англии, возглавив какую-то шведско-британскую торговую компанию. В дипломатических кругах Лондона с улыбкой рассказывали об обстоятельствах, сопровождавших отставку шведского посланника. В 1937 году Пальмшерна достиг предельного возраста для дипломатических работников Швеции – 60 лет. Из этого общего правила для послов и посланников нередко делались исключения, и Пальмшерна, конечно, имел бы все шансы остаться представителем своей страны в Англии еще на несколько лет. Но… как раз в 1937 году вышла его книжка «Горизонты бессмертия», и шведское министерство иностранных дел испугалось. Испугалось не того, что принадлежность его посланника к спиритам может уронить престиж Швеции в глазах мирового общественного мнения, – нет! Такие опасения были ему чужды. Поводом для беспокойства в шведском министерстве иностранных дел послужило нечто иное. Там подумали: а что, если «потусторонние информаторы» беседуют с Пальмшерна и на дипломатические темы? Что, если они дают ему указания по различным политическим вопросам? Что, если эти указания потустороннего происхождения разойдутся с инструкциями шведского правительства по тем же вопросам? Кому тогда Пальмшерна отдаст предпочтение?..
Чтобы избежать риска, в Стокгольме решили соблюсти общее правило и, всячески позолотив пилюлю, дали посланнику в Лондоне отставку.
Совсем другого склада был представитель, Чехословакии Ян Масарик – сын известного Томаша Масарика, сыгравшего столь большую роль в создании буржуазного Чехословацкого государства. Рослый, с крупной, крепко посаженной головой, он являлся как бы воплощением здоровья и энергии.
Масарик долго жил в США, и это наложило отпечаток не только на его английский язык, который звучал американскими интонациями, но и на весь склад характера. Конечно, он считал себя добрым чехословацким патриотом, однако в сознании его всегда шла борьба между двумя тенденциями: разумом понимал, особенно в годы второй мировой войны, что будущее Чехословакии лежит на востоке, на путях тесной дружбы с СССР, но сердцем и чисто бытовыми навыками тяготел к западу – к США, Англии, Франции. Как-то Масарик сказал мне:
– Нет, я не социалист! Социализм отпугивает меня… Но я и против всякой реакции. Меня скорее всего можно определить как европейского радикала, который верит в науку и прогресс человечества, хочет им содействовать, но по-своему… В индивидуалистическом порядке… Может быть, немного анархично…
Это внутреннее раздвоение разъедало Масарика в Лондоне, разъедало позднее и а родине, и мне кажется, что именно оно лежало в основе его преждевременной смерти[35].
Участие в комитете по «невмешательству» было для Масарика тяжелым и мучительным испытанием. В душе он горячо сочувствовал испанским демократам и под сурдинку оказывал мне всяческое содействие в борьбе против фашистов. Особенно ценна была его информация о планах и намерениях фашистских представителей, а иногда – также англичан и французов. Масарик был чрезвычайно осведомленный дипломат и имел хорошие связи в самых разнообразных кругах. Однако и он, подобно Пальмшерна, не решался выступить открыто на моей стороне, ибо директивы из Праги предписывали ему величайшую осторожность в отношении гитлеровской Германии. Поэтому на заседаниях комитета и подкомитета Масарик обычно угрюмо молчал, а когда это было невозможно, ограничивался немногими и, как правило, туманными словами. Масарику часто было неловко передо мной, и однажды он попытался объяснить мне существо своей позиции:
– Я – маленький мальчик в коротких штанишках, который ничего не может. Вы (имелись в виду великие державы. – И. М.) – здоровенные парни, которые все могут. Вы деретесь между собой, и неизвестно, кто останется победителем. Я должен остерегаться, чтобы большие парни не растоптали меня под ногами… Вы должны ронять мое положение, положение Чехословакии! Конечно, я это понимал, но от того ни СССР, ни Испанской республике, ни – в конечном счете – самой Чехословакии не было легче.
Плимут, Корбен, Картье, Пальмшерна, Масарик представляли за столом подкомитета лагерь так называемых «демократических» держав и, при всех своих различиях, проводили в основном одну и ту же политическую линию, живым олицетворением которой являлся председатель комитета.
Но за тем же столом сидели и представители фашистского лагеря. Их было трое – лондонские послы Италии, Германии и Португалии. О последнем – графе Монтейро – много говорить не приходится. В нем не было ничего характерного. Он представлялся мне каким-то слишком уж «обтекаемым» – и по внешности, и по своему внутреннему существу – и играл совершенно ничтожную роль в комитете в качестве привеска к двум «большим фашистам» – Дино Гранди и Иоахиму Риббентропу. Но зато об этих «больших» следует сказать несколько подробнее. Сначала о Гранди.
34
Гиппократово лицо – медицинский термин, означающий лицо человека перед смертью,
35
В 1948 году, будучи министром иностранных дел Чехословакии, Масарик кончил жизнь самоубийством.