Я видел Сусанина

— Мураши-и! — взвыл он, отплевываясь. — И чего ты-ы-ыы… как лось!

Башкан тотчас обернулся на звуки. Прижав палец к губам, страшно замотал головой:

— Тш-шш, «серые зипуны-ы»!.. А ну как и здесь они? — Прислушался к зеленой тишине мелколесья, шапчонку смешную сдвинул на одно ухо. — Приметил, что там за люди? Узнал кого с дерева?

— Да-а, узнаешь… ежели пчелы-то! Эвон, какой волдыряка на скуле. И тут, и тут.

— Ладно, и у меня волдыри… Малину-то, блажной, рассыпал. Не видишь?

Вместе сгребли в набируху-лубянку изрядно помятые ягоды, укрыли сверху листвой. Не получилось дело с пчелиным роем — кузовок спелой малины хоть притащит домой Репа… Впрочем, как же домой? Вантейша Репа, Ванька, Лабутин сын, — это костромич, слободской мальчишка; просто он тут в гостях, на прокорме в Нестерове, у ветхой бабульки Секлетеи. А Башкан, если уж точно сказать, живет на прокорме всего мира. Нищеброд он бездомный, живущий в забросе, отрёпыш, ночующий там, где застанет темная ночь. Башкан, кажись, и слова такие позабыл: дом, домой. Вот свел знакомство с Вантейшей, в Нестерове ночуя, — там и дом был вчера. У бабки Секлетеи, на повети… Дальше пойдет — новый дом, новую дружбу-удачу почнет искать. Может, оплеуху найдет — давно свычен и с оплеухой. Кому побирушки надобны?

— Ты кто ж, Башкан, по-настоящему? — бередит рану любопытствующий Репа. — Ты как, сбеглый? Откуда знаешь про «серых зипунов»? Я никому не скажу, верь слову.

— Репа ты конопатая, пискля ты плакида… Лупить станут — с первого визгу скажешь.

— За тебя, что ли, станут лупить?

— Нет, за попова жука. — Башкан глянул настороженно в проем ольховых, в солнечной ряби веток, туда, где у кромки леса начинался лужок. Светлоокая тихая Шача разрезала лужок надвое, а южнее — не окинуть глазом — шла болотистая, ржавая долина поречья.

Проселком спускался с поля вниз какой-то старик.

— Из тех?.. Из овражных?

— Не-ет, — отозвался Репа, всмотревшись. — Этот невредный, знаю: бабульке он дров присылал. Пошли?

Башкан вздохнул:

— Иди, Репа, один: в лесу мне сподручнее ночлег. И тепло, и ягоды-грибы… А за рубаху, брат, за шапку — за твой дар — век буду помнить.

— Да ты что?! Пойдем.

— Нет уж, Вантейша.

Уговорит ли нового приятеля рыжий Репа? Или расстанутся дружки на кромке лесочка? Сидеть-то некогда с ними, читатель: новые знакомства ждут нас. Хоть и жаль, но покинем на приовражном мыске двух пареньков, перенесемся на Шачу, на солнечный простор луговины.

Перед нами скользкий, в бурых суглинных разводьях спуск к реке. Четверо мужиков, предков наших, чинят растрепанный вдрызг мостишко. Как не остановиться здесь, не подслушать речи мужицкие?

— В Буй навострить бы лапти, — перешептываются на мосту. — В Домнине живу-здорову не быть.

— От волка сбежишь — медведь в лесу заломает… Рай в Буй-городе, мыслишь? Плеть у боярина слаще?

— Плеть не в диковинку. С голоду пухнем, па́ря.

— А верней всех Яцко-Молвитянин сдерзил. Махнуть, кубыть, мужики, на волю с ним-то? В казаки зовет.

— Эй, Мезенец — калена вошь, приступи язык! Услышит с Москвы Шуйский — он те махнет, гляди. Учинит волю… на столбе в поле.

— Шуйский, хе-хе, далеко-о. Ближе, смекни-ка, наш Полтора Пуза: свой царь-брюхан, хе-хе-е…

— Да стихнешь ли ты, бес-душескреб?!

— А глянь — лужком-то, лужком кто сюда подваливает? Староста, ей-бо-о…

…Тюк да тюк, топорики молвитинские отточенные, звените-ка, топорики, веселее да послышнее, заглушите рабочей песенкой шепоты мужичков над Шачей-рекой: непонятна, поди-ка, перемолвка их тревожная — постигнем ли тайный смысл? «Где ж тут понять-разгадать, — вздохнет иной, улыбнувшись. — Да как же мы сможем в 1968 году судить о том, чем жила сермяжная Русь 1608 года?»

А ведь сможем, друзья, сможем, ей-ей. Только по-отойдем уж от плотников подальше, чтоб не вспугнуть их, в обстановке мудреной поразберемся. Кто же путешествует, не разобравшись? Новые места — новые разведки!

Обстановка была, прямо сказать, неважнецкая: в худые времена жили те плотники-предки. Начнем с того, что почти двадцать пять лет без передышки — с 1558 года по 1593 — изнуряла страну война за Прибалтику. Кончил с войной помещичий царь — надо «латать дыры» послевоенного запустения. А как? На чьем горбу воз вывозить? Да все на мужицком же: впрягайся опять, деревенщина — ломана кость… Указами 1581 года и позднее крестьянину было строжайше запрещено покидать своего владетеля. Тяни соху-борону безответно, корми-ублажай бородатого кабана: в бархат-шелк одевай, чтобы на царских смотрах он гоголем мог бы пройтись. Да не вздумай, смотри-ка, удрать: худо лежать пото́м под хлыстами ременными, когда изловят.

Но все-таки находились отчаянные.

— Хватит, шабаш, — сговаривались они. — Кнут соколу не завеса.

И убегали. От неправды и мучительства, от жесточайшего произвола господ прятались люди в чащобах, словно звери, тянулись тайком в низовые земли, к южным окраинам государства. К Дону привольному синему, в Дикое Поле, куда не достигала еще рука царя. Уже грозное войско обездоленных, обожженных горем скоплялось в степях казацких, а лютости на Руси не убавлялось. Наоборот, волчьи аппетиты господ распалялись год от году все сильнее, золота и парчи требовалось им все больше и больше. «Им хоть мясо с костей своих обдери, и то скажут: добавь еще», — роптал черный люд. Служилых дворян, лакомых до новых деревень и поместий, расплодилось такое множество, что не было уже в Московии ни одного мужика-трудяги, над коим не висело бы сразу два-три кнута.

И все же есть правда. И есть хорошая для всех времен пословица: клин клином вышибай.

Начали вышибать. Стихийно полыхали мятежи в селах и городах. Там и сям гудели набаты, горели поместья, страшно раскачивались на виселицах укрощенные на веки веков тираны-притеснители. Месть гуляла по городам и захолустьям. В 1604 и 1606 годах такое пламя-зарево разлилось по земле русской, что качнулось, едва уцелев, боярское правительство Москвы. Это были крестьянские войны Хлопки Косолапа и Ивана Болотникова.

Такова картина — цвет времени, так сказать. И если бы речь шла о вражде только господствующей верхушки и чернолюдья, нам, право, не составило бы труда осмыслить эту картину. Но в жизни все происходило куда сложнее. Великокняжеская знать и боярство, например, были несравнимо богаче, а значит, и заносчивее, кичливее, чем служилые новые дворянишки с их необжитыми, хилыми поместьицами. И эти две правящие группы не уживались, конечно, никогда между собой, рвали друг друга за глотки — вспомните хотя бы разгульную опричнину Ивана Грозного. Монастыри-феодалы стремились под шумок оттянуть землю у тех и других. Купцы враждовали с промышленниками, душили посадский ремесленный люд. Крестьянин ненавидел не только помещика-изверга, но и челядь его — холопов… И замутилась Русь великая. Недаром историки так и назвали этот период: «Смутное время на Руси».

…А теперь — к новой главе пора, к новым знакомствам. И впечатлений многонько скопилось (приустали ведь слушать?), и тот старикан, что шел луговой стежкой с поля, приближается деловито к мосту, к плотникам.

ДЕД ИВАН — СТАРОСТА

Август — месяц-хлебодар. Сельский воздух в эту пору наполнен ароматами жатвы и сушеной соломы, густо пахнет по вечерам сладковатым сытным дымком с гумен, с овинов. Но когда принуждают сушить в тех мужицких овинах жито господ, когда приказчик-лиходей еще и еще подтверждает, что не смей, мужик, убирать свою рожь, не обмолотив сначала господской, — эти вечерние запахи с овинов просто невыносимы. А ведь именно этот свирепый наказ велено повторить в деревнях деду Ивану, мирскому старосте.

— Их сила, их власть, — разводил Сусанин руками. — Акинф-приказчик повелел, мне что ж?.. Беда это, знаю. Мир сажал меня в старосты — миром решать давайте.