Страница 49 из 135
После того как Иван вспомнил о том, что, по словам его сестры, в подвале нашего дома были оставлены два больших, очень тяжелых чемодана, мы поспешили домой, чтобы предупредить наших родных об опасности. Тут же и Толик признался, что к нему, жившему в подвале после ареста родителей, тоже заходил перед отступлением какой-то офицер и попросил его уберечь до своего возвращения огромный чемодан. Подгоняемые ужасными подозрениями, мы буквально неслись к дому, затем позвали немецких саперов, рассказав им о чемоданах. Слава Богу, мы пришли вовремя. Там действительно находились взрывные устройства с часовыми механизмами, как нам объяснили обезвредившие их солдаты.
Взрывы продолжались. Паника в городе увеличивалась. По улицам ездила машина с репродуктором, разъясняя ситуацию, объявляя приказы об эвакуации[294]. Мамы и Аллы не было дома, они были на Прорезной улице, в толпе отступающих вверх. Многие жители выносили вещи, покидая свои дома. Крики, плач и проклятия носились в воздухе. После того как взлетел на воздух Дом ученых на углу Пушкинской, мама почти насильно потащила нас домой. Это было вовремя, т[ак] к[ак] дома мы застали Володю Полуботько, раненого, засыпанного пылью, в оборванной одежде, то и дело теряющего сознание. После оказанной ему первой помощи Володя рассказал, что он находился в помещении кинотеатра «Комсомолец Украины» на Крещатике, куда он и его отец явились для регистрации по приказу властей, который [предписывал] всем бывшим военнослужащим зарегистрироваться. По его словам, во внезапно происшедшем взрыве погибло много явившихся на регистрацию наших людей и много офицеров немцев, производивших регистрацию. По всей вероятности, в числе погибших был и отец Володи. Это ужасное предположение оказалось правдой. О Тимофее Полуботько его семья никогда больше не слышала.
Володино спасение было очередным чудом. Он очнулся под целой кучей погибших при взрыве [людей], погруженных в грузовую автомашину, готовую уже тронуться в неизвестный путь. Слава Богу, что у него было достаточно сил, чтобы выкарабкаться из-под наваленных на него тел, спрыгнуть с грузовика и убежать. После своего рассказа Володя снова потерял сознание. Пришлось вызвать «скорую помощь» и отправить его в больницу. После этого был издан приказ покидать все дома и на нашей улице, где саперы должны были искать мины и тушить горящие дома.
Поджогов было много. Никто не знал, кто их совершал. Немцы решили свалить вину на евреев[295]. Когда вся наша семья пришла на площадь Богдана Хмельницкого, где собралось уже много народа, люди, покинувшие свои кто еще целые, а кто и сожженные дома, собрались там для получения ордеров на квартиры. На всех углах, стенах домов и заборах были расклеены объявления ужасного содержания: за одного убитого немца расстреливали сто заложников[296]. Люди подолгу молча стояли перед этими приказами. Изредка звучали отзывы читающих: «Вот когда кошка когти показала! Вот тебе и освободители! Война есть война… Борьба есть борьба… Борьбы без жертв не бывает… Везде бывают и победители и побежденные…»[297]
Эту ночь мы провели на площади у памятника Богдану Хмельницкому, у стен Софийского собора. Темноты не было. Белые стены собора и домов вокруг площади, и небо над нашими головами, и памятник, и лица людей — все было освещено розовым светом пожарищ. Время от времени гремели взрывы, то одиночные, то раздвоенные, то сдвоенные, то строенные. Спать не хотелось — было о чем подумать, поговорить. Люди больше молчали, потрясенные, ошарашенные, растерянные, перепуганные, разочарованные. Еще накануне выселения нашего отца вызвали в комендатуру, где немцы собрали по неизвестно кем данным адресам группу интеллигентов, из которых они были намерены сформировать городское управление — «миську управу».
Председателем был назначен профессор истории Украины Оглоблин[298]. Отец наш стал заведующим отделом культуры и образования. Городское управление провело учет квартир, оставленных людьми, уехавшими в тыл страны, так называемыми эвакуированными. Квартиры эти заселялись пострадавшими от взрывов. Таким образом, квартирный вопрос оказался довольно легко разрешимой проблемой. У большинства жилая площадь даже увеличилась. Предоставляемые квартиры были меблированными, так что и в этом отношении люди были если не совсем довольны, то всё же удовлетворены.
Мы получили квартиру на нашей же улице, в так называемом доме Морозова, напротив университета, на углу Караваевской улицы. Квартира была из пяти комнат, так что каждому из нас впервые в жизни досталась отдельная комната. Была одна общая комната — гостиная. Все это было бы очень приятно, если бы комнаты были до нашего вселения пусты и ничьи, но в них были оставлены вещи, личные вещи эвакуированных, даже их фотографии, письма и прочее. Все это напоминало нам о том, что наша удача зиждется на чьем-то горе… А при сознании этого человеческая совесть начинает проявлять активность, и вместо радости родится ощущение виновности, заглушить которое может только раскаяние. А раскаяние только тогда искренне, [когда] человек прекращает совершать зло. В данном случае мы должны были уйти в нашу однокомнатную квартиру, но на такой поступок духу у нас не хватило, с моей точки зрения.
Пострадавшим стало бы от этого не легче, ибо нашлись бы сразу другие желающие вселиться вместо нас. В общем и мы, как и многие вокруг и рядом с нами, пошли на компромисс, т. е. зашли в нам предоставленную квартиру и стали, как в сказке говорится, «жить-поживать да добра наживать».
Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Дома в заминированном и взорванном центре города превратились в груды кирпича и щебня. Пожары немцы очень успешно и умело потушили, протянув шланги до самого Днепра, т. к. ТЭЦ (теплоэнергоцентраль) тоже была взорвана, и ни воды, ни электричества у жителей города не было[299]. Ходили слухи о деятельности партизан, которая состояла в поджогах и взрывах. Кого-то арестовывали, кого-то наказывали. Магазины не работали, никакие товары не поступали. Население жило за счет запасов, обменной торговли на базаре. Все более активно становилось хождение горожан в окрестные деревни — «мешочничество», куда люди носили одежду, выменивая на нее у крестьян продукты питания. Привозили кое-что и крестьяне на базары, которые разрослись до небывалых раньше размеров.
Украинская полиция, частично привезенная немцами из Западной Украины, частично набранная из местного населения — больше из бывших военнопленных, — следила как-то за порядком. Особого разгула преступности не наблюдалось. К тому же все знали, что немцы не церемонятся — даже за маленькое преступление грозил расстрел или даже повешение. Это не вызывало особого возмущения: каждый понимал, что война есть война. О положении на фронтах, который сразу отдалился за сотни километров, знали только по слухам, рассказам военнопленных и солдат. В огромных лагерях положение военнопленных было ужасным. Если бы немцы и хотели, то прокормить миллионы при полном отсутствии какой-либо организованной системы хозяйства было бы невозможно[300]. Многие люди носили в лагеря, что им удавалось достать, но это были капли в море. Смертность военнопленных от голода и болезней росла с каждым днем[301].
Заводы, фабрики и др. производства не работали, хотя и был приказ городской управы всем выйти на работу. Осуществить это было невозможно. Многое оборудование было вывезено советской администрацией, многое уничтожено, чтобы не досталось врагу. Об оставшихся в оккупированном городе бывших советских гражданах ни у кого «голова не болела». С точки зрения коммунистической власти, оставшиеся стали изменниками — пособниками врагу, вольными или невольными. Отступая, советское командование взрывало дома, совершенно не учитывая тот факт, что в домах этих были живые люди. Хорошо известны всем были слова И. В. Сталина во время коллективизации, чисток и других репрессий: «Лес рубят — щепки летят» и ленинские изречения, что цель оправдывает средства и что все, что нужно для дела мировой революции, — морально. «Совесть — понятие, насаждающееся господскими классами для защиты своих интересов». Подобными мерками мерили и немцы. Судьбы гражданского населения интересовали их постольку-поскольку, как потенциальная рабочая сила. Городская управа не имела в достаточной мере ни самостоятельных прав, ни денежных средств, ни даже достаточного числа служащих и сотрудников. Она была марионеточной, но пыталась облегчить по мере возможности положение людей.