Болтовня

Хорошо. Тебе нравится прошибать лбом стену — прошибай, я же буду бриться. И вот не в меру торжественный — я готов был отдать на отсечение левую руку — как же, так я ее и дал! — что он без году неделя как выскочил из семинарии, — торжественный и щупленький попик вздумал делать мне выговор. Ах, выговор? Убирайся в таком случае вон! Тогда заорала жена. В спор вмешался стоявший на пороге дьякон. Слона-то я и не приметил. А слон решительно вступился за попранное правословие. Рраз! — я беру попика за шиворот и легким движением выталкиваю его вон. Два! — дьякон преподносит мне такую оплеушину, что я, невзвидев света и мало что соображая, хватаю полоскательницу, наполненную взбитой, как сливки, мыльной пеной и влепляю это кушанье ему в рожу. Дьякон оказался сильнее меня, хотя я мог бы по своей задирчивости полезть и на Геркулеса. Противное воспоминание! Второй раз в жизни мне ничего подобного не пришлось испытать. Этот мрачный дьякон повалил меня и нахально втиснул в мой рот мое праздничное земляничное мыло, приговаривая: «Ты хотел меня намылить, сукин сын? Намылить? За это ты слопаешь свое мыло». Я не слопал его только потому, что подавился.

Потом дьякон оправил рясу, повернулся к Анне Николаевне и деловито прогудел:

— Давай, мамаша, полтинник и оставайся с богом.

— За-без молебна? — закричала, подбочениваясь, моя половина. — Не дам. Отслужи свое — и получишь. А на драки я и бесплатно у казенки нагляжусь.

Дьякон подумал и махнул рукой:

— Ну и шут с тобой!

Он оказался тут как тут. Оскорбленный попик успел сбегать за «фараоном». Они вернулись вдвоем — религия и полиция — составить протокол. Здесь пахло золотом. Но — как я тогда удивился! — меня выручил дьякон.

— Никакого богохульства, — внушительно бурчал он перед «фараоном». — Батюшке захотелось на двор. А уже зачем он из отхожего места побежал за скорой помощью — не понимаю. Не ведаю. Разве перетерпел? — такой догадкой закончил дьякон мое оправдание.

— Отец дьякон, что с вами? Сколько они вам заплатили? — заверещал удивленный священник.

Однако игра была проиграна. Я сунул приготовленный женой для священника полтинник «фараону» «за беспокойство», и все трое — зудящий комаром священник, успокоившийся городовой и мрачный дьякон — степенно удалились из «нашего дома».

Второй раз я встретил дьякона в портерной. Он был в штатском и играл на бильярде. Столкнувшись со мной нос к носу, дьякон отозвал меня в угол и попросил его не выдавать. Я не имел права отказать ему в этом, наоборот, обязан был угостить его пивом. Мы разговорились, и с тех пор из недели в неделю каждое воскресенье встречались с ним по вечерам за мраморным, залитым желтою влагою столиком.

Он оказался хорошим человеком. Задушевные разговоры сблизили нас. Иногда я захватывал для него из типографии какой-нибудь журнал. В свою очередь, он сообщал мне десятки всевозможных историй. И, ей-ей, среди них попадались неплохие.

В дни войны портерную превратили в чайную. Мы повстречались с дьяконом за чайником, в чайнике подавалась водка. Только первые годы революции разлучили нас, и было бы неверно, если бы я сказал, что мы не скучали друг без друга. Адрес дьякона мне был неизвестен, да и он не знал, где живу я, — мы как-то не удосужились поделиться этими сведениями. И вот в двадцать первом году, проходя мимо дома, где когда-то помещалась портерная, я увидел над входом вывеску «Кооперативная столовая». Воспоминания толкнули меня зайти туда, хоть я спешил домой обедать, и за ближайшим же столиком встретил моего дьякона. Он был все таким же здоровым и мрачным человеком. Мы пожали друг другу руки и как ни в чем не бывало повели, казалось, только что прерванный разговор о пройдохах архиереях, вконец ошельмовавших православную церковь, и о том, как мало хороших и интересных книг стало выходить в наши дни. Потом столовая снова превратилась в пивную, снова защелкали бильярдные шары, и длинные усы красных раков укоризненно задрожали в наших руках. Снова каждое воскресенье мы встречались с дьяконом и вели задушевные разговоры, благо жизнь каждого текла в разных руслах.

И вот сегодня мой добрый Тит Ливий поразил меня необычайным сумасбродством.

Он поднялся передо мной и холодно заявил:

— С сегодняшнего дня я не Левий. Попрошу вас больше не называть меня сим ужасным, неприлично звучащим именем.

Действительно, в первые дни нашего знакомства я часто забывал это редко встречающееся имя. Но потом привык, и в моем поминальнике оно прочно заняло свое место. Тит я прибавил к нему впоследствии. Набирая однажды книгу, рассказывавшую о Древнем Риме, я наткнулся на Тита Ливия. Вот оно и попалось мне второй раз. А с именем Тит у меня связывалось представление о человеке ленивом, тяжелом и мрачном. До известной степени дьякон обладал всеми этими качествами. Ну, я и прибавил к первому своему Левию встретившегося Тита. Дьякон принял это без возражений, и с тех пор я называл его Титом Ливием, думая, что пройдет немного времени, и дьякон станет такой же нереальной фигурой, как существовавший когда-то римлянин. Да, дьякон, твоя профессия, твое имя скоро перестанут существовать! Так думал я, и вот он сам поспешил предупредить историю, поспешил и подтвердить и опровергнуть мои мысли.

— Меня зовут Иван, — сказал дьякон и опустился на свой стул.

— Дьякон! Тит Ливий! Ты сошел с ума! — вскричал я, не веря своим ушам.

— Меня зовут Иван, — вразумительно повторил дьякон.

— Голубчик, но ведь ты же Левий. Ты можешь всю жизнь проклинать своих родителей, но при крещении назван ты был все-таки Левием.

— Ты глуп и недогадлив, — сердито крикнул дьякон. — И вообще, оставь в покое моих родителей, — нечего проклинать гнилые косточки. Я обратился в загс, и вот сегодня…

Дьякон полез в карман, достал кошелек и извлек из него свежую бумажку.

Да, там действительно было написано, что согласно ходатайству гражданина Левия Дмитриевича Успенского он в будущем имеет право именоваться Иваном Дмитриевич Успенским.

— И поэтому я тебе не Тит и не Ливий, а Иван Дмитриевич, — с явным удовольствием еще раз повторил дьякон.

И все же я остался при своем мнении. Тит Ливий начал сходить с ума. В пятьдесят лет переменить имя! Чем оно ему помешало на шестом десятке? Он одурел или за этим что-то кроется?

Мы простились: он с затаенным торжеством, я удивленный и сомневающийся. Но, придя домой, я не мог не потешиться над своею Анной Николаевной.

— Скажи-ка, старуха, — спросил я ее, — что бы ты сказала, если бы я переменил свое имя?

Ох, какой она подняла крик!

Она сразу собралась со мной разводиться, она не могла простить мне измены своему ангелу-хранителю, она категорически утверждала, что я продался антихристу и что незамедлительно по перемене имени на моем лбу появится каинова печать.

День защебетал двумя голосами. Прозрачный воздух снисходительно поднимал голоса вверх, дождем разноцветных слов бросал их на мою голову, и раковины моих ушей возбужденно розовели, стараясь не пропустить ни одного звука. Граница — окно. За форточкой невидимая пичужка весело свистела, на мгновение останавливалась и еще занятнее продолжала умилительную песнь, возможно, это был воробей. В комнате скрипучим и надоевшим мне голосом Анна Николаевна метала бисер перед свиньей — свиньей был я. Вина же моя была невелика — я собирался за город.

Наши безусые горлопаны устраивали сегодня прогулку. Стариков они не приглашали, желая веселиться шумно и бестолково. Я занимаю особое положение. После моих воспоминаний молодежь начала питать ко мне нежность: со мною разговаривали мягче, стали звать просто Петровичем и поминутно бегать ко мне за советами. Неправда, что молодежь не любит стариков: наоборот, наши бойкие дети всегда не прочь посоветоваться с нами. Мы сами не умеем приветливо встретить бегущего к нам навстречу горланящего, топочущего сапогами парня, мы начинаем недовольно брюзжать: «Да тише ты, ради бога!»

Мне надоело ходить стариком: ко мне подбегали с криком, я встречал налетчиков еще громче.