Страница 8 из 91
...Выйдя от уполномоченного, сержант прошел в комнату девушек, узнать, что с Порошиной, которую ротный приказал, как только она придет немного в себя, проводить на КП роты.
Аня шла, опираясь на его руку, с трудом переставляя ноги. И хотя рука у сержанта давно уже занемела, он не решался не только пошевелить ею, но даже подумать о том. Он был согласен идти вот так целый день, только б держать ее руку, видеть ее лицо, вдыхать теплый запах волос, которыми иногда она задевала его щеку. Сейчас вся она, такая слабая, беззащитная, была ему особенно близкая, непереносимо родная.
На половине дороги остановились, надо было ей дать отдохнуть.
И неожиданно все, что скопилось, закаменело в груди у нее, прорвалось бурными, обильными слезами. Закрывая лицо руками, она повалилась на землю и затряслась от рыданий. А он стоял и растерянно озирался по сторонам, не зная, как ей помочь и что в таких случаях делать. Потом опустился рядом и принялся утешать — неуклюже гладил своими широкими ладонями ее узкие вздрагивавшие плечи, бормоча при этом глупые и нежные слова.
Он любил ее, любил давно, с тех пор, как впервые увидел, появившись в роте. Ему нравилась ее тихая красота, плавные неторопливые движения, походка («Идет — как пишет!»). Становилось хорошо, очень хорошо, когда он не только видел ее, а просто думал о ней, если ее не было рядом. Нравился ее почерк, крупный, полудетский, волновала даже выведенная ее рукою фамилия: Порошина...
«Порошина — Пориков». Есть же, есть у них общее что-то! И хотя в глубине души он понимал, что совпадение такое случайно и глупо, смешно уповать на него, но все равно ему было сладко даже мечтать об этом.
Аня была помощницей у Хашимова, ротного старшины. Ездила с ним на склады дивизии за бельем и продуктами, ведала «женской» частью обмундирования роты, вела документацию, подшивала разные накладные.
Осенью в прошлом году произошел такой случай.
В один из хмурых ноябрьских дней, холодных и мокрых, отвезя в штаб дивизии пакет, стоял сиротливо Пориков возле серых казарменных зданий военного городка, гадая, как поскорее добраться в роту, и вдруг заметил возле склада ПФС знакомую ротную полуторку.
Старшина Хашимов и Мишка Берковский, шофер-одессит, сидевший за баранкой до Дороднова, таскали из склада полученные на роту продукты, а Аня, стоя в кузове, принимала и укладывала их.
Завидев писаря, Мишка оскалил желтые лошадиные зубы:
— А, сержант!.. А ну давай подмогни, залазий в кузов, до девочки.
Он охотно помог погрузиться, был рад, что теперь не тащиться ему через всю столицу до роты по крайней мере на трех видах транспорта.
Погрузились. Хашимов, по праву старшего в звании, забрался в кабину, Порикову же с Аней оставалось пристроиться только в кузове.
Примостились средь ящиков с американской тушенкой и салом «лярд», мешков с макаронами и крупой, плотно прижавшись спинами к ароматной поленнице из буханок пахучего, еще не остывшего хлеба.
— Вы мне только продукты тут не подпортьте, эй, голуби! На кой мне иметь неприятности с вас?! — заглядывая в кузов, крикнул Мишка.
Лицо у него было грубое, на жестких и сильных пальцах щетка дремучих волос. Впрочем, Мишка весь был покрыт этой дикой дремучей шерстью, сквозь слой которой синела густая наколка одесского урки.
Полуторка тронулась.
Опускался хмурый ноябрьский вечер. По небу торопливо бежали лохматые серые облака, задевая за вершины тополей, шеренгами стоявших по обочинам. Полуторка с завыванием мчалась по черной пустынной реке асфальта. Аня и Пориков сидели близко друг к другу, он нет-нет да и скашивал краешек глаза на ее отчужденно застывший профиль. Сидела она неподвижно, устремив свой взгляд в одну точку — туда, где, убегая, сливались как в фокусе и шеренги голых мокрых деревьев, и низко летящие тучи, и черный асфальт шоссе.
На КПП, перед въездом в столицу, их останавливали, проверяли. Потом в вечернем сыром тумане встали перед глазами громадины городских зданий, поплыли мимо желтые масляные огни. Рядом с полуторкой что-то лязгало, громыхало, звенело, будто каленый горох на чугунную сковородку сыпали. Выше борта двигалась трамвайная дуга, временами искрила, а на повороте с треском высекла из провода синее полотнище огня; полотнище со змеиным шипением рассыпалось, и горячая злая окалина полетела, зашлепала в кузов. Затем опять все пропало, и остался только хмурый вечер, убегающая в темь дорога и о н а...
Стал накрапывать дождь. Аня пошевелилась, взглянула на запасной брезент, потянула его на себя и ушла под него с головой. Он остался один. Лишь дорога внизу да сгустившаяся над головой и бегущая по сторонам непроглядная темень...
Машину все чаще стало швырять на ухабах и заносить — асфальт, видимо, кончился. Звучно, с разбега шлепаясь всеми своими колесами в налитые с краями мутной осенней водою лужи, зло сверля фарами плотную темень перед собой, полуторка с воем, с натужным ревом принималась выкарабкиваться из них. Сверху, с невидимого неба, брызнуло, по брезенту забарабанил крупный холодный дождь. Пориков отогнул воротник, плотней натянул на виски уши мокрой пилотки. Но вот край брезента вдруг приподнялся, и совсем близко от себя он увидел блеск ее глаз из темноты. Они п р и г л а ш а л и, он сразу почувствовал это и, не совсем еще веря такому счастью, нырнул под брезент, к н е й...
И неожиданно мир сузился до этого вот тесного пространства под брезентом. Где-то там, снаружи, остались и ночь и темень, шум воды под колесами, холодный осенний дождь, — все это стало теперь ненужным, все отошло куда-то, а единственно ощутимым, реальным стало тесное пространство под брезентом и о н а в этом тесном пространстве, ее настороженное дыхание рядом да стук его собственного сердца, резко отдававшийся в висках.
Он лежал, чувствуя ее близость, то, как смешивалось ее и его дыхание, боясь коснуться ее мокрой своей и колючей шинелью хотя бы нечаянно.
Надо было на что-то решаться, другой такой случай едва ли представится. Но с чего в таких случаях начинают, что говорят? О своей любви? Или сразу целуют?.. Поцеловать ее! От одной такой мысли у него перехватило дыхание. А что, если вдруг в ответ на его поцелуй она залепит пощечину?!
Но ведь надо же с чего-то начинать, нельзя же вот так всю дорогу! Но с чего? И как? Вот если б хоть знак какой с ее стороны, самый малый намек... Пускай хоть случайно коснется она своей рукой иль щекой, даст понять, что она не против!
...Воздух стал душным, горячим от совместного их дыхания. Он ждал, весь напрягшись, не решаясь коснуться первым, усматривая в прикосновении таком кощунство, пугаясь одной только мысли, что может этим обидеть ее, оскорбить. Что, если лишь у него одного сидят в голове греховные эти мысли, а сама она, Аня, ни о чем таком и не думает?!
Но вот полуторка остановилась. Послышались голоса. И рядом совсем — неприятно громкий и сиплый голос Берковского Мишки:
— Слазий, приехали... Эй вы там, голуби!
Откинув брезент, Пориков перемахнул через борт и протянул свою руку, помогая слезть Ане.
Мишка хихикнул погано: «Ну как, разговелся, сержант?» — и, отойдя от кабины, начал мочиться под колесо, не стесняясь присутствием Ани.
Пориков взял его за рукав:
— А ну-ка пошли!
— Ты шо, ты шо?! Ты постой! — засуетился Мишка, пытаясь освободить свою руку, но его упорно тащили подальше от освещенного входа в землянку, в сторону. — Слушай, да не задуривай ты мне голову! — завопил вдруг Берковский, поняв, что с ним не шутили. — Какое мое собачье дело вязаться в ваши дела?!
...Из-за землянки Пориков вышел после Берковского, какое-то время спустя. Видел, как Мишка под фонарем у входа в землянку осматривал свое лицо в карманное круглое зеркальце, ощупывал пальцем челюсть. Сплюнув на ладонь, посмотрел, есть ли кровь, и только после всех этих церемоний решился войти в землянку, бодро, фальшивым голосом напевая: