Граненое время

— Видите, Павел Фомич, мы предполагаем, а царица-природа располагает. Что теперь делать?

— Вы агроном, вам и карты в руки.

— С ней, с природой, лучше не берись играть, разденет и разует, — вполголоса заметил Стенюшкин, направляясь к своему ДТ.

Для порядка Олег Мальцев прошелся по загону, не оставляя за собой следов: схваченная морозцем, пашня звенела под ногами, как броня. Витковский подозвал его.

— Я уезжаю на центральную усадьбу. Объявите выходной. Но помните, Олег Зиновьевич, наш график остается в силе. Как только отпустит, сейте круглые сутки. Понятно?

— Лампочки на тракторах перегорают. Если можно, подошлите, пожалуйста, запасные.

— Могу прислать свою настольную, с абажуром, — сухо сказал Витковский, садясь в автомобиль. — Что я вам, агент по снабжению? Надо беречь лампочки пуще глаза.

— Хотя бы несколько штук, Павел Фомич.

— Пришлю. Но, смотрите, чтобы график выполнялся любой ценой, в любое время суток.

— Не беспокойтесь, Павел Фомич, сделаем.

«Эх, молодежь, молодежь, — думал Витковский, выруливая на большак. — И чему ее учат в институтах? Только не искусству руководить. Разве это специалисты? Подопытные кролики! У каждого профессора своя школа: один травопольщик, другой пропашник, третий исповедует еще какую-нибудь веру. Землю портят — полбеды. Людей портят. Посадить бы этих докторов и кандидатов на голодный паек, тогда бы узнали, как хлеб добывается. Изобретают всякие системы, давным давно изобретенные русским мужиком, и выдают их за последнее достижение науки. Нахлебники! Лучше бы учили студентов азбуке управления, а не изобретали тульские самовары».

Дома Пелагея Романовна вручила ему записку от Журиной.

«Павел! Заглянула по пути с площадки «Асбестстроя». Однако опять не застала тебя дома. Понимаю, что время сейчас горячее, и ты, в самом деле, целыми сутками пропадаешь в тракторных бригадах. Если выберешь свободный часок, то заезжай. У меня все без перемен. Наталья».

Несколько слов было зачеркнуто. Но он разобрал их: после слова «однако» она зачеркнула «к сожалению» и перед словом «заезжай» более старательно затушевала невинное «пожалуйста». Все это он расценил как уступку женской гордости, которая не в меру строго редактирует подобные записки.

— Где ночевал-то сегодня? — недовольным тоном спросила его Пелагея Романовна.

— В поле. А в чем дело?

— Должна я знать или нет? Прошлый раз остался у нее, так я до света глаз не сомкнула. Жениться, так женился бы, Павлуша. Ты ведь не деревенский гармонист, чтобы пропадать на посиделках у вдовушек. Прошлый раз захожу в рабкооп, о тебе трещат совхозные сороки. Увидели меня, сразу языки прикусили. Не хочу я, чтобы каждая бабенка посмеивалась над тобой.

— Понятно. А как ты думаешь, Романовна, любит она меня?

— Чего спрашиваешь-то? Смех глядеть на вас со стороны: люди в годах, серьезные, а забавляетесь в любовь, как ребята. Негоже это, Павлуша. Устраивай свою жизнь, да и ей пора устраиваться.

— В деревне свадьбы справляют осенью.

— Нечего откладывать до ильина дня. Тебе сваху не искать, сами сосватаетесь.

— Что ж, потороплюсь! — Он набросил плащ-накидку и, посмеиваясь, вышел на крыльцо.

Погода снова круто менялась. Подул южный ветер, очищая небо от грузных туч. Вдоль разъезженной, в раскатах, столбовой дороги, по-заячьи отталкиваясь от кочек, бежали табунком линялые облачка тумана. Степь была сплошь усеяна стеклянным бисером. Над соседним финским домиком неуверенно пощелкивал, пробуя голос, озябший скворец. Высоко, в просвете между тучами, парил беркут, высвеченный солнцем, которое уже успело раскидать бронзовые копья по окрестным дымившимся пригоркам. Зима поспешно, в беспорядке отступала.

У конторы толпились механизаторы, приехавшие на центральную усадьбу с полевых станов ближних бригад. Они расступились перед директором, оживленный говор стих.

В другое время Витковский крепко отругал бы их за самовольство, но сейчас, в благодушном настроении, он громко спросил:

— Что, ребята, на побывку?

— Так точно, Павел Фомич.

— В баньке помыться, белье сменить.

— Женушек поласкать! — с вызовом добавил щуплый паренек из городских.

— Сперва женись, потом ласкай, — урезонил его кто-то из своих, совхозных трактористов.

— На наш век чужих хватит!

— Какой орел, — сказал Витковский и вошел в контору.

Здесь все сияло: полы в передней тщательно вымыты до желтизны, во весь коридор протянута нарядная дорожка, стены заново побелены. Когда в прошлом году он распорядился навести порядок в конторе, похожей на замусоренную хату, только что брошенную немцами, Захар и тот заметил: «На черноземе живем, Павел Фомич, целину коврами не укроешь». Но директор без всякого стеснения сам заставлял любого вытирать ноги, поднимать брошенный окурок, снимать верхнюю одежду. Он это делал с армейской придирчивостью и добился своего: люди стали приходить сюда празднично одетыми, внутренне подтянутыми, как на смотр. С чьей-то легкой руки совхозную контору так и прозвали в народе: штаб Витковского.

Еще в коридоре он услышал непрерывные звонки, доносившиеся из кабинета. Не снимая плащ-накидки, взял трубку, поднес к уху и тут же отнял ее, оглушенный треском. Выждал, пока телефонистка не перестанет трезвонить.

— Почему прекратили сев?! — долетел, наконец, до него простуженный сердитый голос первого секретаря райкома, который даже не поздоровался.

— То есть как почему? Вы что, из Сухуми звоните? У вас там что — субтропики? В таком случае мы с вами находимся на разных широтах!..

Первый секретарь сбавил тон до уровня второго или даже третьего секретаря, — он принадлежал к тем людям, которые, получив отпор, немедленно сменяют гнев на милость. Директор, тоже поостыв немного, с достоинством доложил о ходе сева, и в заключение разговора они уже по-свойски пожелали друг другу всего доброго.

Зашел Захар. Витковский обрадовался его появлению и стал жаловаться на Шебанова.

— Шебанов мне тоже звонил, — сказал Захар. — Горячий мужик. Разнес в пух и прах! Я привык... Сам секретарствовал, грешен. Вы правильно заметили насчет разных широт. Ведь как фактически бывало: если дело шло к весне, то райком словно бы переселялся далеко на юг, и оттуда, с юга, подгонял с севом. А если дело шло к осени, то райком оказывался на севере, и оттуда, с севера, подгонял с уборкой. Так уж было заведено. Чуть ли не каждый день звонят из области, не верят, что у тебя в районе лежит снег, обвиняют; ну и ты сам начинаешь вызывать один колхоз, другой, третий, доказываешь, что пора сеять, требуешь, грозишь. Вот так мы и подстегивали весны. А если весна попадется, тем паче, уросливая, если она вдруг заартачится, то, случалось, какой-нибудь молодой райкомовец и не удержится в седле. Тут нужен был не столько хороший секретарь, сколько хороший метеоролог, умевший держать нос по ветру.

— Опять ты за старое.

— Уроки из прошлого извлекаются с трудом, как, скажем, никель из руды. — Захар отметил для себя, что директор настроен миролюбиво, перешел на «ты».

И вообще в их отношениях за последнее время наступило некоторое потепление. Витковский объяснял эту перемену тем, что секретарь парткома, не найдя поддержки ни в районе, ни в области, понял, наконец, что втянулся в неравный бой. А Захар рассудил проще: когда одинокому мужчине есть к кому преклонить голову, то он и на службе становится помягче. Во всяком случае, в райкоме решили, что Витковский и Захар Синев почти сработались.

— Между прочим, никельщики официально предупредили меня, чтобы мы не засевали тот, приозерный участок, который отходит к ним по генпроекту комбината, — сказал Витковский.

— Начинают теснить нас, черт побери! Но тот угол не жалко — там земли сплошь засорены овсюгом.

— И откуда взялся этот овсюг на таких чистейших землях?

— Оттуда же, откуда взялись и тунеядцы на целине.

— То есть?

— Завезли на развод. Предшественник Шебанова громогласно заявлял: «Пока не выведу овсюг, до тех пор не успокоюсь!» Но вот и он ушел на пенсию, а овсюг остался.