Предчувствие любви

Вот куда взыграла мысль. Меня, да конечно же и моих друзей, переполнили, захлестнули, воспламенили такие вот, или примерно такие жаркие чувства. Стремясь выразить их со всей полнотой, мы дружно гаркнули:

— Служим Советскому Союзу!

Довольный не меньше нашего, майор Филатов весело вскинул руку к ушанке:

— Становитесь в строй!..

Мы долго еще не могли прийти в себя, внутренне ликуя и в то же время испытывая некоторое смущение.

В строгих рядах эскадрильи каждый знал свое место, раз и навсегда определенное согласно боевому расчету. Впереди — летчики. Вся передняя шеренга — одни летчики, и в зтом угадывался символический смысл. Летчик — первый среди воздушных бойцов. Он всюду должен быть первым — и здесь, на земле, и там, в небе. Во второй шеренге — штурманы, затем стрелки-радисты. Тоже как бы в соответствии со значимостью их боевых ролей. А за ними — вся «техническая моща», как сказал капитан Коса.

Приятно на равных влиться в такой строй. Приятно сознавать, что ты здесь необходим. Но, как на грех, рядом оказался старший лейтенант Карпущенко. Окинув нас холодным взглядом, он обронил:

— А я не поздравляю.

До чего же он все-таки непонятный человек! Занозистый! Ке знаешь, как и реагировать. Трудно будет найти с ним общий язык. Или я слишком много значения придаю мелочам? Может, не обращать внимания? Вон как Зубарев — будто и не слышит. Кремень! А Шатохин?

Леву занимало совсем другое.

— Товарищ майор, — озабоченно спросил он, — нам теперь на построение каждый день ходить?

— А как же?! — удивился комэск. — Непременно. Построение, если хотите, проверка нашей боеготовности. И тут уж давайте без всяких. Ливень, вьюга, град, камни с неба — ничто не должно задержать. Иди, ковыляй, ползи, но, будь добр, явись как штык. Ясно?

— Так точно! — смущенно отозвался Лева.

Как того и следовало ожидать, после нечаянной удачи у нас началась полоса затяжной невезухи. Мы заикнулись было о том, что готовы наравне со всеми выполнять любые полетные задания, но комэск и слушать не стал. Потребовал сдать экзамены по всем тем предметам, которые были пройдены нами в училище. То есть, объяснил он, таков порядок, а нам казалось, что ему просто нужно чем-то занять нас, отставленных от полетов.

И оказались мы с того дня не на аэродроме, а в учебной базе.

База эта при столь солидном ее наименовании снаружи смахивала на обыкновенный щитовой барак. По определению Пономарева, тот же унылый стиль «баракко», что и у нашей не весьма гостеприимной гостиницы. Внутри, по длинному коридору, точно в аэродинамической трубе, весело гулял сквозняк. Справа и слева вдоль коридора располагались тесные, разделенные тонкими перегородками классы. Сидишь в одном, а слышно все, о чем говорят в соседних. А когда хлопала входная дверь, неказистое дощатое здание вздрагивало, словно от пушечного выстрела. Попробуй-ка поторчи здесь с утра до ночи — забудешь даже то, что знал раньше.

Первый день занятий, как нарочно, выпал на субботу. Ну разве не насмешка! Какой же уважающий себя летчик станет в субботу корпеть за канцелярским столом?! Любое настоящее дело лучше всего начинать с понедельника.

Придя к столь категоричным выводам, мы вознамерились столь же решительно претворить их в жизнь. Однако Крымда не была бы Крымдой, если бы события в этом медвежьем углу развивались по нормальным житейским законам. Стоило нам чуть пораньше улизнуть из учебной базы в гостиницу, как следом примчался ефрейтор Калюжный.

— Посыльный! — громко, возбужденно закричал он с порога. Спохватясь, вскинул руку к ушанке, представился как положено, по всей форме: — Посыльный ефрейтор Калюжный. — Затем все так же четко, но понизив голос, доложил: — В эскадрилье объявлена боевая готовность. Приказано всем срочно быть у самолетов. — И убежал.

— А где наши самолеты? — пожал плечами Лева. — А ты на чем «козлил»? — поддел его Валентин. — Влезай, хлопцы, в унты — и айда!

Сирена на этот раз не гудела. Оповещенные, как и мы, через посыльных, экипажи собрались и выехали на аэродром безо всяких звуковых сигналов, как перед началом обычных полетов. Однако нас автобус не подождал, словно отъезжающие очень уж торопились, и теперь даже тишина казалась нам какой-то подозрительной, таящей в себе приближающуюся опасность. Ведь боевая готовность, по существу, та же тревога. Значит, третья подряд! Да еще как бы в обстановке скрытности, да еще и перед выходным днем.

В невеселом раздумье, молча шагали мы по знакомой дороге. Мысли снова и снова обращались к июню сорок первого. Тогда война тоже началась в выходной, и этого нельзя не учитывать.

Время и без того двигалось еле-еле, а тут и вовсе затормозило свой замедленный ход. Не зафитилило бы оно в обратном направлении. Время, говорят, остановить нельзя, в прошлое вернуться невозможно, да кто знает, что произойдет, если разразится ядерная катастрофа. Оружие массового поражения может превратить землю в мертвую, непригодную для жизни пустыню. А если случится такое, то не окажется ли человечество отброшенным к первобытному состоянию, на несколько тысячелетий назад?..

Нудно моросил дождь. Снег, выпавший в день нашего приезда, растаял, все вокруг стало серым и тоскливым. Мрачное, затянутое тучами небо лежало на вершинах сопок, точно потолок в низком, угрюмом бомбоубежище, и казалось, не дождевые капли, а мокрый песок струится из щелей тяжелого, закопченного наката.

Невзирая на плохую погоду, технический персонал в спешном порядке приводил крылатые корабли в полную боевую готовность. Однако тех самолетов, на которых мы летали в прошлый раз, никто даже и не расчехлял. Их отбуксировали в капониры и замаскировали. Догадываясь, что нынче нас в воздух не выпустят, мы машинально побрели к бомбардировщику старшего лейтенанта Карпущенко.

Только лучше бы нам к нему и не подходить.

— Ать твою двадцать, они опять здесь! — и полез в кабину, ворча: — Можно подумать, без них и земной шар перестанет вертеться.

В этот момент старший техник-лейтенант Рябков доложил:

— Командир, оружейники зашиваются. Надо бы подкрепление.

— Вот же тебе подкрепление! — Карпущенко кивнул в нашу сторону.

Послать бы его… Но не о личном одолжении шла речь. А Рябков был нам симпатичен с первой встречи.

В открытом бомбоотсеке возились два механика. Как принято их называть, младшие специалисты по авиавооружению. А еще проще — оружейники. К лебедке встали Пономарев и Шатохин. Мне и Зубареву было поручено подкатывать стокилограммовые фугаски.

Увесистые тупорылые чушки, именуемые в обиходе «сотками», были подвезены заранее и сложены штабелем метрах в тридцати от бомбардировщика. Каждая из них покоилась в округлом шестигранном контейнере. Подкатишь, вывалишь наземь — беги за следующей.

Подкатив последнюю, я остановился малость передохнуть. И вдруг на моих глазах произошло что-то непонятное. Одна из «соток», поднятая лебедкой к бомбодержателю, сорвалась с замка и плашмя грохнулась о бетон. Ветрянка на ее головном взрывателе осталась без предохранителя. То ли от рывка резко выдернутой при падении контровки, то ли от сотрясения она быстро вращалась, свинчиваясь с резьбы.

Я прирос к месту. Как только ветрянка отделится от корпуса, взрыватель сработает. А в баках самолета — бензин. А в бомбоотсеке — бомбы. Целый склад…

Откуда ни возьмись, мимо меня к упавшей «сотке» метнулся Карпущенко. Нагнувшись, он, как трепыхающегося птенца, поймал растопыренными пальцами вращающуюся ветрянку, остановил ее, затем, осторожно поворачивая в обратную сторону, вернул в исходное положение.

Все. Опасность была устранена. Как просто! Или, Может, никакой опасности и не существовало?

Старший лейтенант спокойно, не торопясь, разогнулся. А я не узнал его перекошенного злостью лица. Тонкие губы Карпущенко стали почти лиловыми. Кончик носа заострился и побелел, а глаза метали молнии.

— В господа бога! — надсадно прохрипел он до неузнаваемости изменившимся голосом. — Хвост ты моржовый!..