Предчувствие любви

Едва летчики заняли свои места в кабинах, как где-то неподалеку отрывисто грохнул выстрел и над нашими головами с шипением взвилась сигнальная ракета. Она не успела еще догореть, а земля уже содрогнулась от злого, утробного рыка моторов. Вздымая огромными четырехлопастными винтами снежную пыль, самолеты один за другим поползли на взлетную полосу. Там они, не мешкая, выстроились в колонну и, надсадно взревев, тройками рванули вперед.

Страшно было смотреть на этот групповой старт. Плоскость к плоскости, почти впритык, тяжелые, как танки, двухкилевые бомбовозы с яростным гулом взмывали вверх, и даже неприступные с виду сопки оробело втягивали в плечи свои надменные лысые головы.

Когда летное поле опустело, мы долго еще топтались возле ангара, не находя слов от избытка чувств. И уже совсем в другом свете предстала перед нами окружающая местность. Военный городок, приютившийся в ложбине, был невзрачен, зато здесь, на просторной площадке, нам нравилось все без исключения: и зонтичная мачта радиостанции, и разбросанные вокруг приземистые строения, и даже обыкновенные красные щиты с подвешенным к ним противопожарным инвентарем.

Аэродром, на наш взгляд, был первоклассным. В училище летать приходилось с грунта, засеваемого для крепости травой, а тут из конца в конец весело разметнулась зовущая вдаль бетонка. Строго, точно по линейке очерченная и невероятно длинная, она напоминала собой проспект большого нового города, вдоль которого почему-то не видно домов. Лишь чуть поодаль от торца, точно маяк перед выходом в открытое море, сурово вздымалась над пустырем вышка стартового командного пункта, обращенная своими широкими окнами ко всем сторонам света. Над нею гордо развевался золотисто-голубой флаг Военно-Воздушных Сил.

Радостное, окрыляющее чувство шевельнулось в груди. Вот она — дорога в небо! Именно такой она и должна быть: чистой, как скатерть, и прямой, как стрела.

Словно специально для нас, чтобы мы могли получше рассмотреть все окружающее, из-за холмистой гряды сопок выглянуло солнце. Оно лежало между двух заснеженных вершин, как бы нежась в мягком белом пуху и заливая летное поле спокойными негреющими лучами. Однако на северо-западе, в той стороне, где проходила государственная граница, по-прежнему громоздились причудливые глыбы зловеще мрачной облачности. Журавлиным клином скользнули туда только что ушедшие с аэродрома бомбардировщики, и небо теперь раскалывалось от их свирепого гула, как будто там уже началось ожесточенное воздушное сражение.

— А не зайти ли нам на радиостанцию? — предложил Пономарев. — По крайней мере, будем в курсе событий.

Предложение было заманчивым. Тихо, пустынно стало вокруг. Вот уже и гул отдалился, стих, замер. Самолеты только что были здесь, и нет их, исчезли, растворились в воздухе. Куда, зачем они ушли, где сейчас находятся, какое задание выполняют экипажи — обо всем этом можно узнать лишь прослушивая эфир. И все-таки, взглянув на Валентина, мы замялись. Кто знает, как нас там, на радиостанции, встретят. Не напороться бы еще на какого-нибудь Карпущенко!

— Ладно, рискнем, — поддержал Валентина Зубарев.

Я тоже согласился: заскочить на минутку можно. И хотя Лева хмуро протестовал, мы направились к одному из аэродромных домиков, возле которого торчала высокая, с растяжками мачта антенны. Чуть поодаль, справа и слева виднелись еще несколько строений с возвышающимися над ними антеннами, но и антенны эти, и сами строения были гораздо меньшими. Там внутри, конечно же, теснота, и туда нас могут не пустить, тем более во время тревоги, а нам хотелось обогреться, посидеть хотя бы недолго в тепле.

Войдя, мы нерешительно остановились у порога. Впрочем, никто из связистов в нашу сторону даже не глянул. Судя по напряженным, сосредоточенным лицам, все сидящие у пультов и панелей специалисты были загружены работой по обеспечению полетов радиосвязью.

Нам навстречу поднялся скуластый узкоглазый сержант, по-видимому казах. На левом рукаве — съехавшая к локтю красная повязка. Дежурный.

— Летчики первой гвардейской! — солидно, со значением козырнул Пономарев. — Приказано ознакомиться с радиотехническим хозяйством аэродрома.

Однако ожидаемого впечатления на сержанта Валька не произвел. Тот лишь коротко кивнул:

— Доложу начальнику.

Это в наши расчеты не входило. Враз потеряв напускную солидность, Пономарев торопливо зашептал:

— Потом, потом. После тревоги…

Поддернув повязку, дежурный пожал плечами и указал на стоящую у самого входа скамейку:

— Присаживайтесь, товарищи офицеры. Только тихо.

Само собой. Разве ж мы не соображаем?

Чинно усевшись один подле другого, мы потихоньку осматривались. Помещение радиостанции, судя по всему, было совмещено с диспетчерским пунктом и казалось тесным от громоздкой, расположенной вдоль трех стен аппаратуры. Тусклой желтизной светились многочисленные шкалы, кошачьими глазами подмигивали зеленые лампочки. Остро пахло нагретой резиновой изоляцией, в динамиках раздавались резкие шорохи, щелчки и непрерывное потрескивание, словно что-то шкворчало на невидимой сковородке. В тягучий шум то и дело вплеталось мышиное попискивание морзянки. Временами все звуки заглушал металлический голос: кто-то из летчиков докладывал о местонахождении своего корабля или о состоянии погоды на дальнем маршруте.

— Смотри, смотри! — толкнул вдруг меня плечом Валентин. — Ба… То есть женщина. Хм, женщина на аэродроме!

— Тише ты, охламон! — я тоже ткнул его локтем в бок. И тоже заметил женщину. Вернее — девушку. На узких плечах — погоны. Погоны, пожалуй, меня больше всего и поразили: они были такими же, как и у нас: с голубым просветом и двумя звездочками — лейтенантские!

С короткими вьющимися волосами, в форменной зеленой куртке, девушка-лейтенант сидела возле одного из мощных приемников, плавно вращая колесико настройки, и что-то помечала в блокноте, лежащем на ее не прикрытых короткой юбкой коленях в тонких чулках телесного цвета.

Валька, впившись в нее взглядом, не выдержал, зашипел мне в самое ухо:

— Фея! Королева эфира!

Девушка и глаз не подняла. Мы для нее не существовали. По крайней мере, сейчас.

Пономарев не выдержал, лихорадочно зашарил по карманам. В его руках оказался лист бумаги. Сержант подал ему завидно отточенный карандаш, и наш ухарь суетливо накарябал: «Сражен и очарован с первого взгляда». Вместо подписи он изобразил нечто хвостатое и, сложив записку фронтовым треугольником, протянул дежурному:

— Передай!

Услужливый парень передал тут же. Но не девушке, а… ее соседу, бравому капитану с холеными русыми усами.

Вальку будто мина подбросила:

— Ты что? — взвился он, забыв, где находится.

А капитан уже разворачивал поданную ему «депешу». Ничего хорошего это нам не сулило, и мы поднялись, чтобы улизнуть, как вдруг один из крупногабаритных динамиков выдал нечто несообразное. Из него, перекрывая все иные звуки, раскатисто загремел чей-то могучий бас:

— Иван, чего ты там ползаешь? Иди домой!

И следом — этакий презрительно-ехидный смешок:

— Ххе-хе…

Девушка мгновенно изменилась в лице. Все замерли, насторожились. Усатый капитан, бросив быстрый взгляд на часы, что-то записал в раскрытом перед ним журнале. Видимо, сделал пометку о грубом нарушений правил радиообмена. Но кто это так распоясался? Вот, вот опять. Голос скрипучий, будто надтреснутый. Только тот ли? Или уже другой? Ведь разговор теперь идет не на русском, на чужом языке.

— Вижу русские истребители, — вслух перевел Пономарев. — Ложусь на обратный курс.

— Вы зачем здесь? — резко обернулся в нашу сторону капитан. — Немедленно освободите помещение! — И уже не нам, а девушке приказал: — Лейтенант Круговая, не отвлекайтесь. Четвертый канал!

Щелкнул переключатель диапазонов частот, и чьи-то торопливые, нервные, злые голоса зазвучали, казалось, здесь, рядом с нами.

И снова все заглушил уже знакомый бас, но из отрывистой фразы, прозвучавшей на чужом, кажется английском, языке, я понял лишь то, что снова там кто-то поминал какого-то Ивана.