Сад радостей земных

Между ними шла глухая борьба. Клара чувствовала это, прекрасно понимала — и у нее хватило ума уступить.

— Так вот, я ему передала, что ты сказал, и он обещал пойти с Робертом, он Роберта любит. Роберт с ним иногда бывает очень добрый, — сказала Клара и сама удивилась, как у нее сорвалось «иногда», не больно подходящее слово. — Он сказал, если день будет погожий, они нынче же и пойдут. Они с Робертом… они отлично ладят, когда остаются одни.

Клара замолчала. Сколько раз за последние годы она обходила эти острые углы и замазывала трещины. Уже наловчилась, так искусно все заглаживает, что Ревир почти и не замечает неладного.

— Он бы сам тебе сказал, да побоялся.

— Что ж он, боится родного отца?

— Он тебя любит, но боится. Так и надо: всякий мальчик должен немножко бояться отца, — хитро ввернула Клара.

И попыталась припомнить — а своего отца она боялась? Какой он был? Он остался на другом конце ее жизни, будто чернел против света у входа в туннель и преграждал ей путь назад, к детству… такой высокий, худощавый, узкое лицо, очень светлые волосы, недоверчиво прищуренные глаза, крупный рот. Ну и язык же у него был! Слава богу, Ревир никогда не ругается при женщинах… разве что самую малость… и не лапает средь бела дня, и не мычит по-скотски, как, бывало, Карлтон с ее матерью, а потом с Нэнси и невесть еще со сколькими бабами… и, слава богу, Ревир, когда пьет, знает меру. Она очнулась от этих мыслей, услышала негромкий голос Ревира, коснулась его гладко выбритой щеки, и в ней всколыхнулась нежность… как жаль, что она не может дать ему большего.

— Не забудь, он ведь самый младший, — сказала она. — Он их побаивается, сам знаешь, что за народ мальчишки. Они его не задирают, не обижают, — прибавила она осторожно (конечно же, Джонатан терпеть не может Кречета, проходу ему не дает). — Но ты же сам знаешь, с мальчишками всегда так. Дай срок, он подрастет.

— Хорошо, — сказал Ревир.

Клара поцеловала его.

— Он возьмет ружье и научится. Я тебе обещаю, он кого-нибудь да застрелит.

— И послушай, Клара, ему нужно побольше самостоятельности. Ты с ним чересчур нянчишься.

— Ладно, отлично. Согласна.

— Моим ребятам их мать уделяла не очень много внимания, ведь она была слабого здоровья. Они к такой заботе не привыкли… не скажу, чтобы им это не нравилось, просто они не понимают, к чему это. Ты их только смущаешь. И Кристоферу надо давать больше воли. Не годится все время держать его под присмотром.

— Ты не знаешь, что это такое, когда ребенок без присмотру, — сказала Клара. — А вот я знаю.

— Он должен научиться сам за собой смотреть.

— А я этого не хочу, — сказала Клара и потерлась щекой о щеку Ревира. Скоро ли он наконец уйдет? Она всегда его выслушивает и поддакивает ему, а потом все равно делает по-своему. Этой механике она выучилась у Нэнси много лет назад. — Я хочу, чтоб он был не такой, как все мальчишки. Пускай будет другой, я не хочу, чтоб он был… такой, как я была.

Ревир уехал, а Клара попыталась еще уснуть и думала больше о Кречете, и о Лаури тоже — вот еще одна черная тень в дальнем конце другого туннеля, того, что ведет к Кречету; но сам Кречет, конечно, не может толком помнить Лаури. Он был слишком маленький, где ему помнить. А вообще от каждого человека будто тянется к его отцу тоненькая, невидимая проволока: вроде совсем позабудешь, а все равно никогда от него не избавишься. Вот ее отец — конечно, он еще жив; может, все-таки нашел настоящую работу, устроился где-нибудь, завели они с Нэнси еще детей, — если захочется, можно разыскать его, повидаться. Теперь у нее есть деньги, как-нибудь она к нему съездит. Пожалуй, даже поможет ему, если он согласится; только навряд ли он согласится… Как быстро одряхлела и стала совсем беспомощной Эстер, но ее не жалко — подумаешь, чужая старуха, она сразу невзлюбила Клару, и когда Клара переехала к ним в дом, это ее доконало. Хорошо, что она больше не путается под ногами. Отец теперь тоже почти старик, сделать бы для него что-нибудь хорошее… Смутное сочувствие росло в ней, ему пока не было выхода… Может быть, через годик-другой… Спеха никакого нет.

Когда она снова проснулась, было почти совсем светло. Всходило солнце, пахло утренней свежестью. Клара сошла вниз, Кречет и Роберт уже собирались в путь. Кречет стоял в дверях сарая.

— Роберт готовит ружья, — сказал он.

Клара заметила, что у него не совсем чисто в уголках глаз, но не стала их вытирать. Он не любил, когда она это делала на людях.

— Поели вы? — спросила она.

— Ага, поели.

За спиной Кречета Роберт чистил свой дробовик. Он поднял глаза на Клару и чуть нахмурился. С оружием в руках он кажется старше своих лет. Ему уже исполнилось тринадцать — красивый, крепкий мальчик, взгляд у него медлительный и руки движутся неторопливо. Кречет ждет на пороге, не подает виду, что ему не по себе. Пожалуй, он все еще худенький, но, похоже, скоро выровняется. Глаза у него совсем как у Лаури — светло-голубые, прозрачные, и, как у Лаури, есть в лице что-то отчужденное, загадочное, а вот молчалив он не в Лаури и не в Клару. Будто всегда прислушивается к голосам, которые звучат и вокруг него, и внутри. Обвить бы руками его шею… но нельзя, он только хуже застесняется.

— Будьте поосторожней, да, мальчики? — сказала Клара.

— Так ведь я привык. Я всегда хожу на охоту, — успокоил ее Роберт.

— А ты, Кречет?

— Я, может, ничего и не застрелю, — нетвердым голосом ответил сын, не глядя на Клару. — Я только так с ним пойду.

— Ему на первый раз не обязательно кого-нибудь подстрелить, — сказал Роберт.

Все притворялись, будто не было того случая, неделю назад, когда Кречет пошел с отцом на охоту и вернулся в слезах.

— Джонатан тоже идет? — спросила Клара.

— Он на Сэнди, — уклончиво ответил Роберт.

Сэнди — это была лошадь Джонатана. Кларе подумалось, что мальчики держатся как-то натянуто — может быть, Роберта отец уговорил пойти с Кречетом, а Джонатан так и не согласился… но по вежливому, не очень подвижному лицу Роберта ничего не поймешь. Тринадцать лет мальчишке, а до чего вежливый, прямо удивительно… Роберт подал Кречету ружье, мальчик взял его и чуть пригнулся от неожиданности — он не помнил, что ружье такое тяжелое; он повернулся к выходу.

Неуверенно, сама не зная, правильно ли делает, Клара все же сказала:

— Отец не хотел так на тебя наорать, Кречет. — Она говорила ему в спину, мимо Роберта, словно того здесь и не было. Кречет не обернулся. — Не хочется тебе пулять из этой треклятой штуки — ну и не надо.

Конечно же, такое могла сказать только Клара, ясно было, что Ревир ничего подобного не передавал и не одобрил. Роберт вскинул на нее глаза, казалось — вот-вот улыбнется.

— Ничего с ним не случится, — сказал Роберт.

Кречет пошел с ним и ни разу не оглянулся. Клара тут же забыла про мальчиков и пошла в кухню, там ждала посуда, Мэнди только ополоснула ее, но не вымыла. Клара закурила сигарету и стала у окна; через минуту увидела во дворе уходящих мальчиков, поглядела вслед. Потом приготовила себе кофе и села с чашкой у окна, глядя на дорогу, по которой ушли Кречет с Робертом. Кошка вскочила к ней на стул и начала об нее тереться. Клара ласково заговорила с кошкой, хотя даже не посмотрела на нее. Потом налила себе апельсинового соку и вышла на застекленную южную веранду, где полдня бывало солнце (она называла эту веранду «зимним садом» — вычитала название в модных журналах), постояла некоторое время, поглядела на цветы. Когда-то она знала, как называется все, что здесь растет, но перезабыла, помнит только африканскую фиалку (фиалка совсем засыхает) да деревцо авокадо (пора опять его подрезать). На все это ушло время, а тут и Мэнди явилась. Клара толком не знала, какие стены и полы надо протереть, что из одежды почистить, и отдавала распоряжения лениво, наобум: Мэнди сама сделает, что нужно, а спрашивает просто из вежливости. По Мэнди сразу видно, что она родом из самого что ни на есть захолустья — такие с виду и по всем повадкам смахивают на мужчин, а вежливы только из ненависти; с теми, кто ей по душе, Мэнди вежливой не бывает.