Страница 76 из 115
— Ну, что скажешь? — спросил Ревир и провел рукой по волосам мальчика. — Ты ведь не боишься братьев, правда? Они славные ребята. Вы друг с другом поладите.
— Да уж, пускай обращаются с ним по-хорошему, — сказала Клара.
— Они не станут его обижать, — сказал Ревир. — Они славные ребята.
— Знаю я мальчишек…
— Не тревожь его, Клара. Ты разумный мальчик, Кристофер, — Ревир наклонился к нему, — ты ведь знаешь, мама будет о тебе заботиться. Ни о чем не надо тревожиться. Просто мы теперь будем жить все вместе, под одной крышей. Мы долго этого ждали. И теперь у тебя три брата, есть с кем играть… ты больше не будешь один.
— Он никогда и не был один, — сказала Клара.
Кречет уже знал этих «братьев». Он боялся их до смерти, потому что они никогда с ним не говорили, только смотрели на него. Большие ребята — десять лет, двенадцать и пятнадцать, — крепкие, плечистые, в отца, и у всех отцовские темные волосы и спокойные синие глаза. Казалось, они выжидают — что Кречет скажет, что он сделает? Несколько раз Ревир привозил их к Кречету, хотел, чтобы они познакомились поближе, и каждый раз ему приходилось одному говорить за всех, даже Клара и та молчала. Ревир говорил, как они станут все вместе ходить на охоту, на рыбалку, ездить верхом. Говорил, как они станут вместе помогать по хозяйству. Говорил про школу… А мальчики молчали, разве что Ревир клещами вытянет из них два-три словечка, но эти слова ровно ничего не значили.
— Послушай, все будет прекрасно. Ты и сама это знаешь, — сказал Ревир Кларе.
Она пожала плечами, однако улыбнулась. Достала сигарету и подалась вперед, чтобы Ревир дал ей огня; о Кречете на минуту забыли, и он как завороженный разглядывал горящую спичку и красноватый мерцающий огонек на кончике сигареты, будто видел их первый раз в жизни. Надо замечать каждую самую малую мелочь, может быть, тогда заставишь время идти помедленней, потому что сегодня случится что-то очень важное, и это страшно…
— Нехорошо мальчикам расти так… без матери, — говорил меж тем Ревир.
Кречет всегда зорко следил за людьми, которые появлялись около матери. Он видел, как им передается от нее какая-то кошачья уютная непринужденность, даже если пришли они злые и недовольные. Вот и этот огромный Ревир, у него такой квадратный подбородок и широкий, умный лоб, изрезанный морщинами, но даже он сейчас глядит на Клару так, будто между ними проносятся какие-то неразличимые, слепящие искры. Кречет быстро перевел глаза на мать — что же это видит в ней Ревир? — но не увидел, не поймал. Мать улыбнулась ему, блеснули зубы. Это была совсем особенная улыбка — только для него. Прямо на глазах у этого человека с такими большими руками, что он, наверно, может сделать им обоим очень больно, эта улыбка говорила Кречету: наконец-то мы здесь, вот они мы, вот повезло-то!
— Я уж знаю, чего вам тут не хватает, — сказала Клара. — Надо окна пооткрывать да проветрить малость. Кой-что из этого старья почистить, верно я говорю? Ну на чем ты сидишь, миленький? Это кресло все насквозь пропылилось. Что ж, твоя сестра за домом не смотрит?
— Она не совсем здорова, — с запинкой сказал Ревир. Кречет заметил: в глазах у него что-то дрогнуло; должно быть, Клара нахмурилась. — Ведь только месяц прошел после похорон. Она просто еще не оправилась… они были как родные сестры.
Кречет уставился на башмаки Ревира: черные, на вид очень жесткие и совсем не запачканные, даже по самому краю подошвы нет каемки засохшей грязи.
— Они были много в чем похожие, — негромко сказала Клара. — Все говорят. Хотя твоя сестра старше, чем… чем жена.
Мальчик стоял между ними и слушал. Он все принимал уж слишком всерьез, а смеяться не выучился — он и сам это знает, разве мать не говорит ему про это каждый день? Но одно прочно засело у него в голове: надо повнимательней смотреть и слушать. Надо побольше узнавать. Жить — хитрая игра, правила ты должен выучить сам, а для этого надо получше, повнимательней следить за всеми взрослыми. Был в его жизни один взрослый… не учитель, тот не считается, а еще один мужчина, он почти уже забылся — чужой человек с очень светлыми волосами, он задел Кречета за живое, а потом исчез… Иной раз Кречет замечал, что поневоле думает о том человеке, пытается вспомнить — что же он тогда сказал? Но слова смешались, пропали. Кречет был еще совсем маленький. А теперь оттого, как внимательно смотрел, как говорил с ним Ревир, проснулось воспоминание о том человеке и набросилось на него, будто коршун на цыпленка, будто всем ненавистный хищник машет огромными пыльными крыльями, выставил когтистые лапы, так и обдает тебя зловонным дыханием. («Никогда ни слова про него не говори», — сказала тогда Клара, один только раз. Ей ничего не приходилось повторять сыну дважды.)
— Понимаешь… Эстер не просто моя сестра, она и ей была как сестра, — говорил Ревир. Кречет понял, что теперь они совсем про него забыли, и вздохнул с облегчением. — Жила тут с нами, в глуши, даже замуж так и не вышла… в сущности, она больше была привязана к Маргерит, чем ко мне. Она такая спокойная, не навязчивая. Никогда не вмешивалась в наши отношения. Но теперь ей некуда деваться, она слишком горда, чтобы просить у кого-то приюта. А этот дом — столько же ее, сколько и мой…
Клара презрительно фыркнула.
— Отец оставил его нам обоим.
— А кто содержит дом? Деньги чьи? — быстро спросила Клара.
— У нее есть свои средства, не в том суть. Денежная сторона меня не интересует. Но она не хочет жить в Гамильтоне, ей там не по душе, и я ее понимаю. Она не любит нашего дядюшку. Мы с сестрой никогда не были по-настоящему близкими людьми, но…
— Она меня, верно, ненавидит! — сказала Клара.
— Она тебя не ненавидит, Клара.
— Она ни разу не говорила тебе?
— Никто ни слова не сказал за все эти годы.
— Они тебя боятся, только и всего. А все равно они меня ненавидят и всегда будут ненавидеть. Они и правда сегодня приедут?
— Да.
— Все приедут? Правда? И женщины… и жена Джуда тоже? — жадно спрашивала Клара.
— Они всегда делают так, как я прошу.
Кречет ощутил в воздухе что-то опасно хрупкое, вот-вот сломается. В животе немножко защемило, будто он боязливо ступал по льду; а мать, видно, ничего не замечает, говорит, будто дразнит:
— Твоя жена не делала, как ты просил.
Ревир покачал головой:
— Это все позади.
— Если б она делала, как ты хотел, мы бы с тобой давно поженились. Не так, как сейчас, малому уже семь лет, и наконец-то обвенчаемся… курам на смех! Но куда там, разве такую уломаешь? Из хорошей семьи женщина, с хорошей немецкой фамилией… да неужто она даст человеку развод, чтоб он стал счастливый. Дудки! Она с места не сдвинется, как вцепилась в тебя зубами и ногтями, так и держит до последнего.
Губы Клары дернулись, будто она хотела сплюнуть; но она спохватилась, нахмурилась и сняла с языка табачную крошку.
— Вот теперь и толкуй малому, как его фамилия, и он боится тебя. Твой собственный сын боится тебя. Можешь гордиться.
— Я не горжусь.
— Мужчины все гордые, только и знают, что задаются. Женщины не такие, — сказала Клара. И закинула ногу на ногу. Шелковое голубое платье туго обтянуло бедра, поперек натянулись тонкие складочки-морщинки, точно жилки на коже. Ноги гладкие, стройные; сегодня она надела чулки, и не видно, какая на круто выгнутых икрах блестящая кожа. — У женщин гордости нет. Что мужчины захотят, то мы и делаем, вон как я, ну и черт с ним со всем. Станут какие-то сволочи передо мной нос задирать — и пускай. Не нравлюсь им — не надо, я и не набивалась.
— С этого дня все уладится, — сказал Ревир. — Что было, то прошло. Маргерит умерла. Теперь я не могу думать о ней плохо.
— А я тоже про нее плохо не думаю, — быстро заговорила Клара. Кречет знал: такое лицо бывает у нее, когда ей что-то противно и сейчас она эту вещь отшвырнет. — Кто умер, я про тех худого не думаю. Она была хорошая женщина, троих сыновей тебе родила… я ни про кого про мертвого худо не думаю. Я ее и не знала совсем. А когда я сама помру, плевать, пускай про меня говорят, что хотят.