Сад радостей земных

Нэнси было около восемнадцати. Карлтон был знаком с ее отцом, и ей хотелось уехать из Флориды, вот она и сбежала с Карлтоном и его детьми. Темные волосы она стригла очень коротко, и они торчали во все стороны, открывая кончики мягких ушей; она была хохотушка — смеялась и весело жмурилась, ей все казалось забавным, и все вокруг поневоле смеялись вместе с ней. Так всегда в автобусах и в поселках, думал Карлтон: люди смешливы. И все они — неплохой народ. Вот и сейчас в автобусе смеются. Позади него сидит семья из Техаса — Берт, как бишь его дальше, и его жена, оба дочерна загорелые, круглолицые, а через проход — две их девчонки, Роза и Сильвия Энн, и за ними еще двое мальчишек. Неприятно, когда так много ребят, но Берт и его жена Карлтону по душе, эти никогда не унывают. Роза — лучшая Кларина подружка, но уж чересчур востроглазая, ничего от нее не укроется. Все они любят посмеяться. Карлтон не против, пускай смеются, но сам он не такой, как они, и понимает, что не такой: он лучше этих людей, ведь их родители тоже были сезонники, перекати-поле, а у его родных своя земля, они фермеры, и он уже скоро туда вернется. Вся беда в том, что в тысяча девятьсот тридцать третьем уж очень всем туго пришлось.

— Мне-то Нью-Джерси нравится, — говорит Нэнси, она обращается к Берту и его жене: — Мы уже въехали в Нью-Джерси. Вы, верно, тоже раньше тут бывали?

— Я-то везде побывал, — говорит Берт.

Они засмеялись — то ли этим словам, то ли какой-то его потешной гримасе. Берт всегда всех смешил, особенно женщин. Карлтон смотрел в окно на стремительные видения, они скакали, прыгали, вертелись — неправдоподобно, отчаянно свободные… а вот и он сам, вольный, свободный, он скользит, не касаясь земли, и легко обгоняет эту старую колымагу. Вот он, молодой Карлтон, мчится, широко размахивая руками… Та пара из Техаса заговорила о чем-то, что случилось давным-давно у них на родине, о каком-то урагане, и Карлтон попытался отключиться, не слушать, ведь он уже слышал эту историю, наверно, раз пять. Он сосредоточился на своих бегущих видениях, но голос Берта назойливо врывался в его мысли.

Берту лет сорок, он худощавый, серьезный, мягкие черты лица, сквозь редкие волосы просвечивает лысина. Но при всей своей серьезности и мягкости он то и дело расплывается в добродушной, насмешливой улыбке до ушей, никак не перестанет ухмыляться. А какое лицо у его жены, Карлтон вспомнить не может. Женщина как женщина, и все тут.

— И он правда был без головы? — вскрикивает Нэнси.

— Это был черномазый. Мы все своими глазами видели, — говорит Берт.

— Обманываешь! — хихикает Нэнси.

— Ничего не обманываю, лапочка. С чего это я стану тебя обманывать?

— Я видала кой-что похуже, — вмешивается жена Берта. — Может, ты и мне не поверишь? В Гэлвистоне — вот там была буря так буря.

— А что это — Гэлвистон? — спрашивает Нэнси.

— Да уж, мы чего-чего не повидали, — в упоении продолжает та. Голос ее становится тягучим, она роется в обломках прошлого, заглядывает в сумрачные руины полузабытых жилищ. — Один раз прямо с неба спустилась воронка…

Карлтон заерзал на сиденье. Чем пристальней он всматривался в свои видения, тем они становились расплывчатей, будто боялись — вдруг с неба спустится воронка и всосет их. Это было как сон: если хочешь его удержать, он рассеивается. Протяжный добродушный говор четы из Техаса отдавался в висках, и Карлтона захлестнула внезапная ненависть к ним обоим и даже к Нэнси: олухи безмозглые, ни черта не смыслят! Для них такая жизнь самая подходящая, ведь у них и родители были не лучше. Они и сами понимают, что он, Карлтон, другого поля ягода, с ним-то они разговаривают серьезно, дурака не валяют. Только ему плевать, что там они про него думают. Куда важней, чтоб его принимали всерьез другие — те, кто нанимает работников поденно: прокладывать дороги, копать канавы, ставить телеграфные столбы. У тех людей совсем другие лица, сразу видно — им палец в рот не клади. Они говорят быстрей и отчетливей, они-то уж не станут по-дурацки зубоскалить и виновато посмеиваться, лишь бы ни минуты не молчать. Они всегда говорят Карлтону: «У нас для своих не хватает работы… Сейчас никто ничего не строит… Моему брату тоже нужна работа, но… А вы из того поселка сезонников, так, что ли?..»

Карлтон всегда держался прямо, не забывал, что у него крепкие, мускулистые руки и ноги, широкие плечи, но не так-то легко все время расправлять плечи и не сутулиться, если привык с утра до ночи гнуть спину. Вот и лицо тоже — он следил, чтоб лицо у него было похоже на лица тех, других. Тех, кто не живет в поселках сезонников. В поселках люди ухмыляются, они не следят за своим лицом, все мышцы у них обмякшие, рты полураскрытые — так легче в жару; а в городе Карлтону приходится напрягать каждый мускул, здесь он весь подтянутый, весь начеку, будто готов хоть сейчас в драку. Конечно же, это бы наверняка подействовало, не выдайся такой тяжелый год. А еще через год-другой все уладится.

Автобус свернул с шоссе на проселок. Все изнывали от жары и проголодались; плакали младенцы. Карлтон ощущал в желудке давящий твердый ком — наверно, от голода… и он опять приложился к бутылке. Глоток виски ожег до боли, потом боль прошла.

— У него волосы уж до того светлые, прямо как у актера в кино, — гордо заявила Нэнси и погладила Карлтона по плечу.

Она все разговаривала с двоими из Техаса — те, наверно, глядят на него и удивляются, чего это он не обернется, не потолкует с ними по-приятельски… Ну и пускай удивляются, пускай идут ко всем чертям. Он их ненавидит, ненавидит всех, кто есть в этом автобусе, кроме только Нэнси и Клары и своих ребятишек, и пускай все они хоть сейчас перемрут, ему плевать, ведь они просто голытьба, отребье… Ему представилось: авария, автобус горит, и все гибнут в пламени, только его семья остается цела и невредима. Такие мысли будоражили, внутри поднималась веселая дрожь. Представлялось: он выскакивает из обломков горящей машины, одним прыжком — раз! На руках у него ребятишки, Клара, Родуэл, Рузвельт… И тогда можно просто пойти своей дорогой и поселиться где-нибудь еще. И это будет свобода.

Поселок был у самой дороги, но его заслонял чахлый плодовый сад. Когда они вылезли из школьного автобуса, всех шатало, земля качалась под ногами. Карлтон тревожно огляделся — каково здесь? Нэнси помогла Рузвельту сойти.

— Такой большой, а наделал в штаны, — выговаривала она. — Надо его получше приучать, миленькая. Ведь ты ему сестра.

— Я думала, он уже понимает, — сказала Клара.

Перед ними был пустырь, заваленный всяким хламом.

По самой середине чернело кострище и валялись закопченные обломки всякой дряни, которую огонь не берет. А по обе стороны стояли халупы, недавно побеленные известкой. Дальше виднелось поле — помидоры, что ли. Карлтон козырьком приставил ко лбу ладонь, вгляделся — там, как вода, мерцали и зыбились волны зноя.

— Славно они побелили дома, это они славно сделали, — сказала Нэнси. Она тащила узел: в стеганое одеяло завязаны ее платье и еще кое-какие пожитки. — Нравится тебе, миленький?

— Вроде неплохо, — сказал Карлтон.

Их развели по домам. Карлтон ни разу не взглянул на вербовщика — тот со всеми говорил одинаково, драл глотку, не разбирая, Карлтон перед ним или какой-нибудь паршивый глухой старикан, который еле ноги волочит, и еще задирал перед Карлтоном нос. Этот вербовщик сам вел автобус, старался выколотить лишнюю деньгу.

— Тут нам будет чудненько. Правда, чудненько? — сказала Нэнси.

— Нам тут и одежу оставили. — Клара подбирала с полу какое-то тряпье.

В первый день на новом месте всегда все радовались.

Карлтон подбоченился, оглядел лачугу. Комната и здесь одна, но побольше предыдущей. В углах паутина, дохлые мухи, на полу мусор, но об этом позаботятся Клара с Нэнси. Карлтон молча предоставил им разбираться с вещами. Попробовал лампочку — горит. Хорошо. Включил электрическую плитку — тоже работает. Коленом попробовал, мягкие ли матрасы — один, другой, — ничего, жить можно. Потом спрыгнул с высокого порога и, все еще подбочась, остановился перед своим новым домом.