Уходите и возвращайтесь

— Раздевайся! — приказал он. Алик остался в одних трусах.

— Надя, — позвал доктор. Вошла молоденькая медсестра. — Надя, заберите у этого молодого человека одежду, а его самого — в лазарет.

— Доктор, — попробовал возразить Алик, но Илья Петрович и слушать его не стал.

— Ты же сам этого хотел, — сказал он, — вот и ложись. И думай. И я подумаю. А завтра поговорим.

Черепков спал тревожно. Ему приснилось ночное, безмолвное, в россыпи ледяных звезд небо, черный овал самолетного люка, у которого замер он, Алик Черепков, и Харитонов — его жесткое лицо с уголками опущенных губ, холодный пристальный взгляд и его короткая команда: «Пошел!»

И сразу исчезло все: и прапорщик, и оглушительный рев двигателя, и непреодолимое чувство страха. Небо опрокинулось, и в стремительном вращении стала приближаться земля. Ближе, ближе… Алик рванул кольцо, но не почувствовал, как раскрылся парашют. И тогда он закричал…

Храмов щелкнул выключателем. Сноп света выхватил из ночной тьмы пустые, аккуратно заправленные койки и Алика Черепкова, испуганно прижавшегося к спинке кровати.

— Прыгал? — Взгляд Храмова остановился на свисающей с плеча Черепкова разорванной майке.

Алик вымученно улыбнулся.

— Одевайся, чайку попьем, — сказал Храмов. Пройдя в кабинет, он выдвинул средний ящик стола и, покопавшись в своем нехитром хозяйстве, извлек на свет божий иголку с нитками.

— Шить умеешь? — спросил он, когда Алик занял место напротив.

— Приходилось.

— Не люблю белоручек. Ты что, замерз? — спросил Храмов, заметив, что Алика передернуло.

— Знобит.

Храмов пощупал у Черепкова лоб и удивленно поморщился.

— А ты и впрямь заболел. Не меньше тридцати восьми. — Он достал из аптечки аспирин и недоуменно развел руками. — А с чего?

— С отчаяния, — невесело пошутил Алик.

— А ко мне с отчаяния только и попадают, — усмехнулся Храмов. — Не ты первый, не ты последний. А потом ничего… некоторые даже парашютистами становились.

Алик недоверчиво посмотрел на доктора.

— Я, например. — Илья Петрович отставил чашку с чаем и закурил. — Я врач, Алик. И двадцать лет назад врачом был. А летчики народ веселый, шутку любят. Идут, бывало, на прыжки и смеются: «Доктор, а к какому месту парашют крепится?» И решил я тогда прыгнуть. Из-за престижа… Как сейчас помню, выбрался на крыло и отключился. Летчик, как мне потом рассказали, белый стал, подумал: каюк доктору. А потом вспомнил, что я с веревочкой, что парашют мой автоматически раскроется, и завалил машину. Меня воздушным потоком и сорвало. В себя пришел только на земле. Танцевал от радости.

Черепков округлил глаза.

— Сколько у вас прыжков?

— Двести сорок девять. — Доктор погасил сигарету и задумчиво улыбнулся. — Вот ведь как бывает.

— У вас характер, — вздохнул Алик.

— Характер… — Храмов рассмеялся. — Я мышей боюсь и тараканов… раз поймал одного дома, так, веришь ли, неделю у товарища ночевал, пока не убедился, что они передохли. — Он подлил себе в стакан чаю, выжал в него лимон и размешал. — А вообще ты прав. Мужчина должен быть с характером. Ты про Беляева слышал?

— Космонавта? — неуверенно спросил Алик.

— Да. — Храмов отложил в сторону стетоскоп. — Этот человек, Алик, совершил подвиг. Настоящий человеческий подвиг.

— Так они все герои, — слабо возразил Алик.

— Я не о звездах. — Храмов прошелся по кабинету и остановился около небольшой групповой фотографии космонавтов, среди которых находился и Беляев. — Он вместе с Леоновым прыгал с парашютом. А у земли — ветер, сильный, боковой. Удар был так силен, что у него оторвало каблук парашютного ботинка. Диагноз: оскольчатый спиральный перелом диафизов обеих костей левой голени со смещением обломков. Представляешь себе, что это такое? Шесть месяцев на больничной койке. Хотели отчислить из отряда космонавтов. А он не сдался. Врачей упросил, начальство. И, как только поправился, приступил к тренировкам. На этот раз прыгал с Гагариным. Юра — первым, он — вторым. И опять не повезло. Снова ветер. Низовой. Обоих понесло на железнодорожное полотно, а перед ним — высоковольтка. Как они выкрутились — не знаю. Гагарин первым приземлился, почти у самого полотна, а Павла дальше понесло. Страха он, бедняга, натерпелся — ужас. И за что переживал? За ногу — боялся, как бы снова вдруг чего с ней не случилось. К счастью, обошлось без приключений. — Храмов скрестил на груди руки. — Дай бог ему здоровья.

— Куда же он приземлился? — Алик от нетерпения аж привстал.

— На крышу. Ветер отнес его на территорию завода. Увидел он там среди бревен какую-то постройку и давай стропами работать. В самую середину крыши и угодил. Вот что такое, Алик, характер, настоящий мужской характер. И ты прыгнешь. Я верю, — закончил Храмов. — Только соберись в кулак и… постарайся выскочить из шкуры зайца.

Алик заерзал и, покраснев, спросил:

— Илья Петрович, а как вы догадались, что я… Ну, в общем, того?

— Я — врач, Алик, к тому же психиатр. Частота пульса — самый чувствительный индикатор эмоций. Пора бы это знать. — Он снял халат, прибрал на столе и задернул на окнах занавески. — Еще Гиппократ различал около шестидесяти различных особенностей пульса. А затем создал целую теорию. Слышал о таком?

— Нет, — огорчился Алик.

— Не беда, — успокоил его Храмов. — Я тебе о нем завтра расскажу. А сейчас ложись, ложись. — И, пожелав Черепкову спокойной ночи, он ушел, плотно прикрыв за собой дверь.

Никита навестил друга на следующий день. Алик лежал, неестественно вытянувшись, и лицо его, бледное, с лихорадочно блестевшими глазами, было похоже на маску. Но он еще пытался шутить и при виде Никиты, улыбнувшись, грустно сказал:

— Прав Баранов, число тринадцать для меня роковое.

— Не огорчайся, старик, — Никита присел на краешек койки, — у тебя обыкновенная простуда.

Алик попытался привстать, но в этот момент в палату вошел Храмов.

— Здравствуйте, — вытянулся Никита.

— Сиди. — Храмов пощупал у Алика пульс, — Выздоравливаем?

— Не по дням, а по часам.

Доктор удовлетворенно кивнул и, взяв с тумбочки книгу, которую притащил Никита, мельком просмотрел ее.

— Это его отвлечет, — сказал он.

— Хороший мужик? — спросил Никита, когда за Храмовым захлопнулась дверь.

— Во! — Алик показал большой палец. — А роман забери, я его читал. — Он сунул руку под подушку и, подмигнув, протянул Никите не менее объемистый том. — Полистай, может, пригодится.

— «Записки парашютиста-испытателя», — прочитал Никита. — Спасибо. — Он сунул книгу под мышку и, нагнувшись, тихо сказал: — Завтра прыжки. Точно!

— Я слышал об этом, — кивнул Алик и сокрушенно покачал головой.

— Не расстраивайся.

Вошла медсестра, и Никита, пожелав другу скорого выздоровления, поспешил незаметно уйти — рассиживаться у больных категорически запрещалось.

ГЛАВА IV

— Подъ-ё-ом!

Голос дневального — резкий и протяжный — в одно мгновение выбросил Никиту из постели. Он протер глаза кулаками и взглянул на часы: «Пять. Что-то будет. Но что? Может быть?..»

Завидонов спал, по привычке закрыв голову подушкой. Никита сдернул с него одеяло.

— Одевайся! А то опять полы драить придется. Славке приходилось туго. То, что Никита выполнял с удовольствием, с тем особым старанием, которое свойственно только людям, полюбившим военную службу, Славка делал из-под палки, с явной неохотой подчиняясь приказам командиров. При всем при этом он понимал, что без дисциплины в армии не прожить, сознавал, что первое и необходимое качество солдата — уметь точно и беспрекословно выполнить любой приказ старшего по званию, и он ломал себя, свою безмерную независимость и таежную вольность, но как тяжело ему это давалось, видел только Никита.

— Сова я им, что ли? — проворчал Славка, безуспешно пытаясь найти под койкой ботинки.