Страница 51 из 65
Мотня кишела рыбой.
Ловцы наотмашь бросали осетров и севрюг в большую лодку.
Я глядел на этих редкостных рыб, и нет, не удивление и не радость за ловцов владели мною, а жалость к этим могучим, древним рыбам. Казалось, чего бы проще перемахнуть через борт, — всего каких-нибудь десять сантиметров, и на воле, — но нет, бестолково и обреченно вели они себя в садке. Ходили потерянно-вяло, сталкивались друг с другом и, странно, совсем не чувствовали, что рядом свобода, что надо только чуть посильнее шевельнуть хвостом — и там, на просторе, в родной стихии...
Мотня уже вовсю пенилась, от нее летели брызги, всплески. И тем быстрее, яростнее выбрасывали ловцы краснуху.
— Запишите: «Кто тоню не видал, тот на Волге не бывал». Пригодится, — смеясь, сказала Анна Викторовна.
— Да-да, спасибо... — И я записываю.
А потом, когда невод снова заводят и ловцы отдыхают, разговариваю со звеньевым и от него узнаю, что «тоня» — это рыбацкий домик, в котором ловцы живут на протяжении всей путины, без жен, без выпивок, работая посменно от зари и до зари. От него я узнал, что Каспийское море с каждым годом все дальше отступает от берегов и за шестьдесят лет отошло уже на сорок километров. Узнал, что «ерик» — это узкий проток... Позднее я увидал не один ерик, извилистый, стиснутый плотными непролазными камышами, где каждая камышина высотою в четыре метра, а то и выше, с пушистым султаном прошлогодней метелки. Я взял на память несколько штук, чтобы они напоминали о моей поездке в дельту великой реки. Но это было позднее, когда я уезжал домой. А пока «ракетка» несла меня дальше по Волге, по ее мутной рабочей воде, к рыбзаводу.
Рыбзавод расположен на левом берегу, с несколькими причалами, забитыми «прорезями». В прорезях кишмя кишит краснуха. Ее так много, что глазам не верится. И снова мне непонятно, отчего так безвольно смиренны эти древние прекрасные рыбы, что им мешает ударить с силой своим остроперым хвостом и не вылететь стрелой за борт на свободу? Почему такая слепая покорность своей судьбе? Помню, как лихо выпрыгивала у меня из ведра плотва на Севере. А щука! Да чуть прозевай, и она сиганет со дна лодки за борт. Так что же — у них больше желания жить, чем у этих самых благородных изо всего рыбьего царства?
С берега к цеху проведен транспортер. Рабочие в резиновых передниках выхватывают одну за другой больших рыб — осетра, севрюгу, севрюгу, осетра, осетра, еще осетра, севрюгу — удар деревянной колотушкой по голове, и на транспортер, и с транспортера через окно в рыборазделочный цех. Короткий взмах по брюху остро отточенным ножом, и темные ленты икры падают налево, а тут же туша разделывается на куски — полкилограмма каждый, — и упаковывается в красивые коробки, и отправляется в морозильник. А икра идет в другой цех, где рабочие в белых халатах ее соответственно обрабатывают и упаковывают в специальную тару.
Побывал и в засольном цеху. Возле больших чанов сидело несколько женщин. Ловко орудуя ножами, они вспарывали сомов и сазанов, откидывая внутренности в оцинкованные ящики и сбрасывая туши в чан на засолку. Работа шла быстро, так же безостановочно, как и на транспортере. Путина! Идет путина!
— Посмотрите, такое можно увидеть только здесь, — подошла ко мне Анна Викторовна и провела в соседний цех.
Там на полу лежала огромная рыбина с широко разверстой, как ножевая рана, жаберной щелью. Белуга.
Даже не верилось, что такие рыбины водятся в Волге.
К ней подошли рабочие, вздели на крюк и подняли для обработки. Даже на мой неопытный взгляд было видно, как тяжело, всей своей центнеровой мощью, отвисает она книзу.
— Икрянка. По отношению к общему весу икры бывает до пятнадцати процентов. Так что в ней должно быть около пуда.
— Около пуда икры?
— Раньше на тонну попадали белуги.
— Это, что же, сто пятьдесят килограммов икры сразу?
— Да. Самой превосходной, зернистой. Известен случай, когда поймали белугу в тысяча двести двадцать восемь килограммов и икры в ней было четверть тонны. Представляете? — Она мягко улыбнулась и, помолчав, сказала: — Но это было лет тридцать назад... Ну вот, вы и познакомились в общих чертах с рыбзаводом. Остальное вам дорисует ваша фантазия. Я остаюсь здесь, а вам дальше, на кордон. Рада была познакомиться. Буду с нетерпением ждать вашего очерка в печати. Надеюсь, пришлете журнал. — Она подала руку. — Валера, заедешь за мной на обратном пути.
— Будет сделано, — выбирая воблину поикрянее, ответил моторист.
И мы помчались дальше.
И вот уже Волга в бесчисленных рукавах и мы в одном из них. По обеим сторонам стремительно проносятся тростниковые заросли. Мелькают раскидистые ветлы. И то внизу в тростниках, то на сухих сучьях старых деревьев сидят серые цапли. Они не боятся нас, подпускают на близкое расстояние — наверно, привыкли к стуку мотора — и только, если уж слишком приблизимся, неторопливо взмахнут крыльями, чтобы потом, когда мы проедем, снова сесть на старое место. Рядом с цаплями сидят большие черные птицы — бакланы.
Рукав становился все уже, перешел в ерик. Теперь идут сплошные тростниковые заросли. На узеньких песчаных косах, с уныло опущенным большим клювом, стоят тонконогие маленькие цапли, похожие на горбунов.
Неожиданно среди тополей показался небольшой дом. И тут же навес и сарай.
— Кордон, — сказал Валера и, скинув газ, пристал к причалу.
Пост рыбоохраны. Запретная зона для рыболовства.
Я вылез из «ракетки». Меж столбов причала крутилась, быстро проносясь, мутная вода. Молча пролетели кулички. За ними, чуть ли не над головой, утки. И еще стая. И еще. Летят то к морю, а оно отсюда близко, то с моря. Позднее меня взяли с собой егеря на моторку, и я увидал Каспий, необозримый, сливающийся с горизонтом. Со всплесками то тут, то там больших рыб. В тот день Каспий был спокойный, как бы даже застывший.
Ничего лишнего на кордоне нет, только самое нужное. Неподалеку от домика сарай, где хранится горючее, там же верстак для ремонта лодочных моторов. Под навесом — столовая. У причала две моторки, готовые при первом же тревожном сигнале взреветь моторами, и куласик — плоскодонный челнок.
Тишина, только слышно, как на ветру шумят прошлогодние сухие метелки. Густая стена тростников начинается сразу за кордоном. И случается, близко трещит ломаемый тростник, — это пробирается кабанье стадо.
На кордоне я прожил больше недели. Удивительные были эти дни, наполненные открытием нового. На заре по-петушиному перекликались фазаны. Рядом безбоязненно крякали утки. Тяжело всплескивали у причала большие рыбы. Черными стаями уносились к морю бакланы. С рассветом объезжали свое поднадзорное хозяйство егеря. Я познакомился с ними, славными, бесстрашными людьми. И рассказано было, и показано, и поезжено по ерикам. Живут они без семей. Семьи в деревне. А тут суровая, порой опасная жизнь и работа. Каким-то особым чутьем егеря угадывают, в какой глуши могут появиться браконьеры, или, как их тут называют, «обловщики». И мчатся туда, не зная, что их ожидает. Редко, но, бывает, отстреливаются браконьеры, когда их преследуют работники рыбоохраны. Совсем недавно у старшого убили собаку. Стреляли и по нему. Если егеря народ рисковый, то не менее рисковые и обловщики. Они знают, на что идут ради краснухи. Потаенно ставят свои страшные крючковые снасти наподобие перемета на быстрине. Их полощет течение, болтает в разные стороны, и лишь стоит проходящей рыбе коснуться остроотточенного крюка, как она тут же засекается.
Немало есть браконьерских способов лова рыбы в запретных местах. Ставят «секретки». Ловят «пауком». Наводят «оханы» — ставные невода, устанавливают «режаки» — плавные. И все это маскируют, прячут, таят. Попробуй найди! А тут еще каждый год в дельте новые острова, новые ерики. И не только потому, что половодье. Сотни тонн земли с верховьев несет Волга в свою дельту. Каждая река, каждый приток отдают ей, как неизбежную дань, землю своих берегов. И новые ямы, новые нерестилища...
Переполненный впечатлениями, я вернулся домой.