Страница 49 из 65
С этого дня я начал готовиться к поездке в Астрахань. Для этого мне нужно было полторы сотни. Ирине я не хотел открывать свои планы. Вряд ли бы она поддержала меня. Время наивной веры в меня было давно позади. Так что приходилось рассчитывать только на самого себя. А для этого нужно было понемногу утаивать от левых заработков. Там оплата идет по счетам. И не всегда Ирина знает, сколько мне заплатили.
Обычно я не набиваюсь на такого рода приработок, но тут не стал считаться с самолюбием. Пошел в редакцию нашего литературно-художественного журнала, чтобы поговорить с главным. Он меня знал. Я редактировал его роман.
— А-а, мой редактор! — сразу же заулыбался главный, как только я вошел в его кабинет. Он поднялся навстречу, медлительный, крупный, пожал мне руку. — Садись. Слушаю.
Конечно, я и не думал раскрывать свои планы. И как можно проще, как бы не придавая особого значения, попросил для редактуры какую-нибудь рукопись, если можно посолиднее.
— Понятно. С купюрами поджимает. Ну что ж, тут уж, как говорится, для милого дружка и сережка из ушка. Есть, есть такая повестуха. И довольно рыхловатая. Раза в два надо будет ужать.
— Чья же это?
— Дякорозина.
— Бог мой! — невольно вырвалось у меня.
— Да-да, но что ни говори, а молодец, актуален. О наставничестве.
— Ну что ж, — я развел руками.
— Ничего, ничего, оплатим по самой высшей... Ну, а через месяца два закончу свой роман. И, по старой памяти, к тебе приду. — Он вызвал завредакцией, чтобы она передала мне рукопись Дякорозина.
Я сидел над ней после работы по вечерам, выходным дням, порой прихватывал ночные часы. Если бы моя воля, то я оставил бы только имя автора и название «повестухи», настолько она была плоха. Но сидел, сокращал, перебрасывал мостики, отваливал целые главы. И сократил вдвое. И еще двадцать страниц убрал, это уже от себя. Из уважения к читателю и в отместку Дякорозину, чтоб не халтурил так... Конечно, весь гонорар нельзя было утаить, но половину удалось положить на книжку.
Еще подвернулись две работенки в нашем же издательстве в других редакциях, и этого было уже вполне достаточно — набралась нужная сумма.
По графику мой отпуск должен быть в июле, но я договорился с Глебом, и он уступил мне свой майский. Оставалось только подать заявление, но тут меня вызвал зав. Лысый, с непомерно большим носом, похожий на артиста Евстигнеева, он кивнул на две объемистые папки, лежавшие у него на столе.
— Что это?
— Новый роман твоего любимого писателя.
Дударев! Боже мой, я не терпел его так же, как и Дякорозина. Что ни год, то у этого «любимого» новый роман на шестьсот — семьсот страниц. Не отрабатывая, он тащил его в издательство, надеясь на рецензентов. И там действительно направляли рукопись опытному литератору. Тот предлагал одно убрать, другое сократить, третье развить, четвертое углубить. Дударев никогда не оспаривал замечаний рецензентов, с готовностью исправлял рукопись и снова нес в издательство. По сравнению с первым вариантом она была лучше, но все равно плоха. Там ее регистрировали и направляли другому опытному писателю. Тот делал свои замечания — убрать, сократить, развить, углубить. Дударев дорабатывал. Рукопись становилась не то чтобы лучше, но поменьше, не так рыхла, не так скучна, хотя нудность сидела в ней неистребимо. И снова нес в издательство. Конечно, самое правильное было бы вернуть ее автору, но был договор, был в свое время выдан аванс, и поэтому вызывали меня или Бабкину и вручали роман для окончательной редактуры.
— Забирай, Дима. В июне сдача в производство.
Я положил заявление об отпуске.
Зав прочитал.
— Какой отпуск? Ты же в июле.
— Я поменялся с Глебом. Мне надо отдохнуть.
— Только после Дударева.
— Нет-нет. Отдайте Бабкиной. Она с ним ладит. А меня от одной его фамилии уже воротит.
— Ну-ну, не преувеличивай. Темка у него о рабочем классе. Давай греби.
— Нет, верно. Мне нужно отдохнуть. Я устал.
— Все мы устали. Я каждую минуту могу взять бюллетень. Но вот сижу работаю. А рукопись более или менее доведена. Мы ему трижды возвращали на доработку, теперь ничего. Кое-где ужмешь, по языку пройдешься.
— До каких пор мы будем с ним возиться? Почему бы не вызвать его в редакцию и не поговорить всерьез?
— Ну вот, теперь вижу — и на самом деле ты устал. Может, и верно Бабкиной откинуть или Глебу?.. — Он задумался. И в этом состоянии я его оставил.
Таким образом, на работе все обошлось как надо. Отпуск дали. Теперь надо было поговорить с Ириной, чтобы не заупрямилась.
Для нее я придумал такой сюжет.
— Не знаю, как ты на это дело посмотришь, — сказал я ей как-то вечером. — Приглашает меня на Волгу один астраханец.
— Зачем это? — спросила она и поджала рот, отчего у нее верхняя губа стала тонкой. Удивительно, когда женился, была пухлой.
— Просит, чтобы я отредактировал его рукопись. Собственно, он не писатель. У него мемуары. Ну, и там нужно в краеведческом музее поработать. Так-то хотелось бы съездить, встряхнуться. Когда еще представится такая возможность.
— А за чей счет?
— За его, конечно.
— Ну, если, за его... Когда же?
— Да вот теперь.
— А работа?
— Это можно уладить. Главное, как ты.
— А что я, поезжай...
Вот так уладилось дома.
Накануне отъезда зашел в редакцию журнала к главному. Я его встретил в вестибюле.
— Анатолий Васильевич, у меня к вам небольшой разговор, — сказал я, здороваясь.
— А если бы и большой? Пошли. Никто не спрашивал? — отрывисто бросил он, проходя мимо завредакцией.
— Звонили из обкома.
— И что? — Он задержался.
— Завтра совещание в десять утра.
— Добро. Проходи, проходи, — это он мне. — Садись. Слушаю.
— Как вы смотрите, если я напишу для вас очерк об астраханском заповеднике?
— А чего это тебя туда бросило?
— Интересно. Цветущие лотосы... розовые пеликаны...
— Что, пеликаны тоже цветут? — добродушно рассмеялся он.
— Гнездуются.
— Ну-ну, а ты разве пописываешь?
— Хочу попробовать.
— А что? Не боги горшки обжигают, не боги. Давай пиши. Дерзай.
— Если можно, на предмет представительства командировочное удостоверение...
— Ну, командировочное не выйдет. А вот справку от редакции дать можно. Что ты по заданию журнала едешь собирать материал для очерка и чтобы местные власти тебе способствовали в сборе этого материала.
И я получил справку. Теперь у меня было все. Оставалось только достать билет на самолет. И тут мне повезло. Тринадцатого числа я никогда не боялся. Это был день моего рождения. И вот на тринадцатое почти не было пассажиров, и я легко получил билет.
— Завтра лечу, — сказал я жене, показывая билет. — Решил меня лайнером доставить.
— Живут же люди, — позавидовала она выдуманному астраханцу.
— Ничего, когда-нибудь и мы так будем жить, — ответил я.
— Мы так никогда жить не будем, — сказала она, глядя на меня с мягкой печалью.
— Ну что ты...
— Да-да...
Когда у нее появилось это неверие? И в первый год нашей совместной жизни, и в последующие пять-шесть лет, а то и больше, мы были полны веры в себя и в свое хорошее будущее. Правда, наши мечты не были четко определены, мы ни о чем не загадывали и даже не задумывались над тем, чего бы нам хотелось, но мы были так молоды, так жизнерадостны, что все хорошее как бы само собой подразумевалось, и думалось, что впереди нас ждет только замечательное. Но вот совсем незаметно, когда-то, в какой-то день или час что-то вроде легкой тени легло на наш путь. И год от года эта тень стала все больше густеть, заслонять радость, тушить надежду, и пришло неверие. И все же, когда оно началось? Да, пожалуй, с появлением первого ребенка. Тогда Ирине пришлось уйти с работы на целый год. Не хотелось отдавать в ясли. А потом родился Коля. И тут уж мы совсем перекочевали из юношеской поры в пору озабоченной зрелости, где уже и раздражение, и усталость, и недовольство друг другом.