Страница 47 из 65
По дороге разбросана хвоя. Так принято. От самого дома до кладбища, до могилы, зеленые лапки елок. Дождя нет, но ветер все с той же остервенелой силой рвет все, что попадает на его пути.
Я подошел к забору, и тут меня увидал Николай Иваныч. Он махнул рукой, позвал. И стало неудобно не пойти.
Могила уже заготовлена. Она в том же месте, где захоронены деды и прадеды Морковых. Здесь тихо. Ветер шумит только в вершинах высоких берез.
Гроб на руках несут к могиле. Ставят на ее край. Снимают крышку с гроба. Василий Морков лежит со строгим бледным лицом. Светлые волосы зачесаны назад. Он в белой нейлоновой рубахе и в пиджаке. Руки, крупные, с черными трещинами, лежат крест-накрест. Надрывно звучит погребальная музыка. Плачут женщины. Все больше морщится старый Морков.
— От нас ушел Василий Павлович Морков, — раздельно произносит Дятлов. Голос у него глуховатый, слова тяжело падают в тишину. — Он был безотказным работником. И погиб на своем трудовом посту. Наш коллектив теряет в его лице ценного товарища и опытного механизатора. В своих сердцах мы сохраним светлую память о передовом трактористе Василии Павловиче Моркове. Прощай, наш друг и товарищ!
При этих словах мать Василия Моркова громко вскрикнула и с плачем упала на гроб. Рядом с нею рухнула на колени жена Василия. Закачались старухи, с подвывом, с причитаниями. И тут раздался громко сиповатый голос старого Моркова:
— Что же ты, товарищ Дятлов, ничего не сказал, по какой причине погиб Василий Морков? Или, думаешь, народ не знает? Что пьяный был, так это всем известно, а вот почему пьяный — в рабочее время, посреди бела дня, да еще на тракторе?
Дятлов взглянул на него и отрывисто сказал:
— Не место, не место здесь!
— Знаю, что не место, да где же еще сказать, как не здесь. Ты виноват, председатель, в смерти Василия, и никто иной. Ты распустил дисциплину. Такого ране не было. Вот спроси народ — не было. А при тебе все прахом идет! — Старый, трясущийся, он грозил сухим пальцем налитому, кряжистому председателю.
Дятлов гневно двигал бровями, сердито глядел на старика и отрывисто бросал одно и то же: «Не место, не место!» — потом поглядел на плачущих женщин и скомандовал мужикам, чтобы опускали гроб. Духовой оркестр разорвал воздух рвущими сердце звуками. Гроб опустили. Глухо застучали комья земли об его крышку. И все потянулись бросить и свою горсть в могилу. Бросил и Дятлов и отошел в сторону спокойный, уверенный. Морков стоял опустив голову.
15 июня. Не выходит у меня из головы сцена на кладбище. Какая-то во всем этом есть горькая правда. Но почему же она никого не встревожила?
— Ха, вспомнил старое время, а что мы получали-то при нем? Палочки? Нам и пить-то было не на что. — Николай Иваныч даже матерно выругался, настолько его раздосадовал мой вопрос. — Да ему, старому черту, все нынешнее невпопад. Не хотелось только связываться на кладбище, а то бы я ему припомнил его руководство! И надо же, кила старая, все ершит. Ему бы в могилу, а не Ваське. Зажил чужой век, хрыч трясучий...
Это у нас разговор зашел в клубе, в ожидании фильма.
— Конечно, и раньше не святые были, только больше на самогонку давили. Денег-то не было на государственную. Палочки, говорю, получали.
— Но ведь на работе не пили?
— Нет, на работе были тверезые. Это теперь разбаловались.
— Так об этом и говорил Морков.
— А, слушать его, провались он пропадом!
Тут начался фильм, и мы замолчали. Показывали «Большую прогулку».
16 июня. Наконец-то наступила хорошая погода. С запада веет слабый ветерок и так держится до вечера. Клюет отлично. Не успевает груз подойти ко дну, как уже дергает жилку. Правда, окунь не гигант, но попадает и подходящий, граммов на триста. В Чудском обитают и килограммовые, но они пасутся вдали от берега на каменных грядах.
17—18 июня. Перестал и дневник вести. Некогда. Встаю на заре — и на озеро. Там часов до двух пополудни. Когда начинает припекать, снимаю постепенно одежду — от телогрейки до майки — и загораю. Подплывая к берегу, бросаю якорь на двухметровой глубине и ныряю. Чтобы сразу с головой в воду. Это не то что у берега. Там надо отойти метров на пятьдесят, пока забредешь по пояс. Дома помогаю жене чистить рыбу, готовить ее для вяления. Местные наготавливают ее впрок и зимой варят суп, подбеливают сметаной, и получается как со снетками. После этого иду копать червей, а это не так-то просто для меня. Деревенские набирают на своих огородах, а мне приходится отыскивать возле колхозной риги — это если пройдут дожди, а в засуху — в высохшем русле ручья. Но все это не в тягость. Я отдыхаю душой и телом. Потом всякие мелкие, но необходимые дела — надо полить грядки. Конечно, не все выдуло. Скорее, засыпало песком. И теперь, чтобы растения не сгорели, надо поливать и поливать. Для этого я вырыл на участке яму. Я и не думал, что вода будет так близко, всего в каких-нибудь полутора метрах. И много. Она сочилась со всех стенок. Правда, была рыжая, торфяная. Но это для полива еще и лучше. Я укрепил стенки досками, набросал на дно камней и весь вечер, довольный собственным колодцем, поливал землянику и грядки с овощами. И спал крепко, беспробудно. И утром встал бодрый. Может, все это и примитив, но я счастлив.
19 июня. Только-только пристал к берегу, как тут же подошел Репей. Он пасет личное стадо. Сегодня его черед. Побережье ровное, каждый год хорошо зарастающее травой. Здесь часто пасется стадо.
— Как ловилось? — поинтересовался он, заглядывая в корзину. Там было килограммов пять окунья и плотвы. — Смотри ты, а говорят: «Ездит, ездит дачник, а все без толку».
— Кто это говорит?
— Есть такие... Ну что ж, все не с пустыми руками. Дай-ка закурить.
Закурил. Оглядел со всех сторон сигарету.
— А я такие не уважаю. По мне, лучше «Беломора» нету. Ты бы «Беломор» курил, другой раз и меня бы, глядишь, угостил.
— Да я уж к этим привык.
— Ну твое дело, как хошь. Я только ведь советую.
— Что нового? — спрашиваю я, сматывая от якоря веревку.
— Да особо такого ничего нет. Только вот Морков сдает, совсем трясучий стал. Поди-ка, скоро уйдет от нас. Ну и то сказать, хватит, начудил за свою жизнь.
Я не стал расспрашивать, отчего сдает, но сразу же, как пришел домой, переоделся и направился проведать старика. Его я застал действительно больным. Он полулежал одетый на диване. За то короткое время, что я его не видел, руки у него стали еще больше трястись, глаза запали, лицо обросло серым волосом.
Увидя меня, он сел, опустив ноги в валенках.
— Чего это, никак захворал?
Он взглянул на меня и безнадежно махнул рукой.
— Ну-ну, чего ты, поправишься, — стал я его утешать.
— Не то, не то... не в поправке дело, — тускло сказал он.
— А в чем же?
Он ответил не сразу.
— Не в болезни дело, Павлуша. Дятлов меня шибко расстроил. — И опять замолчал.
— Чем же?
— Да тебе это, может, и не близко, а я прямо как сломался. Народу у нас совсем мало остается. Когда я сдавал ему дела, было девятьсот человек, а теперь четыреста двадцать. Ну а он надумал строить жилой комплекс. Я и спросил его: для кого же он будет предназначен? Через восемь лет вряд ли кто будет в колхозе. Ну а он мне — не твоего, говорит, ума дело. Вот так вот ответил... — Морков обиженно покрутил головой. — Как же, говорю, не моего, тут вся жизнь моя положена... Ну да что с ним говорить. Чужой он у нас. Все ему не наше. Говорю: как же без людей-то? А он поглядел на меня и так серьезно ответил: «Надо, так и со Средней Азии приедут». Вот как ответил. Говорит, в соседней области они уже были на уборке, ну и к нам не побрезгуют... Вот и расстроился. Ничего на ум не идет...
Я слушал его и не знал, что ответить, что сказать старику. Да вряд ли он и нуждался в моем ответе, если факт сам по себе был настолько убийственным для него, что он даже заболел.
20 июня. Ветрами крепко выдуло землю с огорода, и, чтобы поправить дело, надо бы две машины торфа. Для этого нужно идти к председателю, чтобы разрешил купить. Но не лежит душа. Хотел было послать жену, да она в этих делах еще хуже, чем я. Начнет просить, унижаться...