Страница 35 из 65
«То есть как это к нам перебраться?» — опросил зять.
«Да вот так, как сказал. Будем вместе жить, — говорю, а сам вижу — недовольны они, плечами жмут, переглядываются. — Тяжело матке-то, говорю, да. и мне обуза».
«Ну так продайте корову да овец с кабаном и полегче станет», — это опять зять.
«Так это само собой. Да все равно тяжело нам. А тут полегче будет».
«Нет-нет, папа, — это уж дочка, — нам тогда тесно будет. Сейчас вот, сам видишь, у Коли своя комната, мальчик уже большой. Нам спальня. И вот столовая. Куда же вас-то?»
«Столоваться, говорю, можно и на кухне. А столовую нам с маткой».
«Нет-нет, и не выдумывайте. Живете в своем доме и живите».
«Так что, нельзя к вам?»
«Никак нельзя». — Это дочь так ответила.
«Ну что ж, на том спасибо», — сказал я, а голос у самого дрожит. Я уж и позабыл, что игру веду. Дело-то взаправдашное выходит.
Молчат оба. Смотрят в пол. Ну, чего мне тут делать? Стал собираться в обратный путь. Так-то, бывало, заночую, а теперь не оставляют. Сами понимают, трещина пошла.
«Оставайтесь здоровы», — говорю им.
Тут дочка заплакала.
«Чего уж так сразу и обиделся. Любим мы вас, да ведь только тесно нам будет. А если вам надо чего помочь, так мы с Володей всегда поможем — и огород вскопать, и дрова».
«Ладно, авось и сами управимся». — С тем и ушел.
Пока ехал до дому, все думал о том, что произошло. А произошло такое, что не знаю, как и матке сказать. Вот те, думаю, и на! А если б на самом деле коснулось — значит, и не пустили бы. Нечего сказать, хороши!
Ну, приехал и сразу все Александре и выложил. Так, мол, и так. Ждал сочувствия, а она как давай меня чехвостить! Да кто же так делает? Да разве мыслимо проверять своих детей? И кой бес тебя сунул слушать Степку, будто не знаешь его. Да ему самое первое дело какую скверность сделать. И понесла, и понесла. Да тут же собралась и на последнем автобусе к ним и уехала, чтобы успокоить. Кричал я ей: «А если б взаправду вышло?» И слушать не стала.
Вернулась довольная. А на меня не смотрит. Значит, не отошла еще, осуждает. А я все равно не могу найти себе места. Проверка ли, не проверка, а дочку-то с зятем узнал с плохой стороны. Обидно. И опять же думаю: а как дальше с ними-то? Рвать, что ли, до конца? Из сердца выкинуть? А это никак невозможно. Вот ведь какая штука получилась. Все было как надо, и все испортил черт сопатый. Одна надежда — может, постепенно обойдется, а пока вот так вот... — Он закурил новую сигарету.
— Ну, а со Степаном что?
— Со Степкой-то? А так что — повстречались. Спросил он меня про экспериментик. Сделал ли? Поглядел я на него. И, чего раньше не замечал, тут увидел: из ноздрей, как у черта, волосы торчат и глаза как есть самые подлые. «Сволочь ты!» — сказал я ему. Так он засмеялся, вражина, будто того и ждал.
1978
БОРМОТУХА
И в эту ночь Васька Снегирев спал тяжело и мучительно. Даже через стену старуха пенсионерка Варвара Трофимовна слышала, как он что-то выкрикивал во сне, ругался и порой стонал. Пил он каждодневно. Поначалу приходили к нему с завода, уговаривали, совестили, но Васька отмахнулся от профкомовцев. И теперь уже нигде не работал. Откуда доставал деньги на пьянку, Варвара Трофимовна не допытывалась. Побаивалась Ваську. Такому что, такой все может в пьяном угаре. Так что уж лучше подальше от греха. Тем более он до того напивался, что нагишом ходил по квартире. Вторая соседка, тоже старуха, так та только крестилась и замыкалась у себя, боясь даже выйти в уборную. Наутро Васька всегда вставал мрачный, долго плескался в ванной и, не здороваясь, ни с кем не разговаривая, уходил на весь день. Являлся к вечеру пьяный, бродил по квартире, шутил со старухами, но тут же зверел, если что было не по нему, грозил выломать двери, если будут запираться, и, слава богу, уходил к себе. И вскоре уже слышался его храп, а ночью вскрики, бормотанье, стоны. Случалось, и довольно часто, Васька вскакивал среди ночи с постели, чего-то выкрикивал, начинал ходить, курил, кашлял до удушья, и тогда старухи обмирали от страха, как бы не вздумал ломиться к ним.
Когда-то у Василия Снегирева была жена, высокая, строгая женщина. Она смотрела за ним и не давала воли. И он слушался. А если и выпивал, то в меру. Но она заболела и умерла. И Васька стал пить. Пил и плакал, что остался один. Старухи как могли утешали его, и от этого он еще пуще страдал. Но потом как-то разом перестал плакать. Приводил мужиков с бабами. Запускал магнитофон на полную катушку, так что даже из соседней квартиры в стену стучали, чтоб тише было. А потом и магнитофон, и разные вещи стал уносить из дому. Пропивать. И теперь в его комнате ничего не было, кроме кровати да стола с парой стульев. Комната у него была хорошая — от завода дали, — девятнадцать метров, с двумя окнами во двор. Солнечная. И Васька уже подумывал обменять ее на меньшую и взять в придачу денег, чтоб подольше растянуть на «бормотуху». «Бормотуха» — это красное вино, вроде «Солнцедара». «Солнцедар» запретили за негодностью, но появилось взамен его другое вино, тоже дешевое, и по угару в самый раз. После него, правда, башка как налитая свинцом и ночью тяжко, но зато всего рупь с малыми копейками бутылка. Директор магазина Ким Маркович всегда держит про запас такое вино. Расплачивается им за разгрузку машин с продуктами, уборку ящиков и другой халтурный труд. Ему хорошо, и Ваське не худо. Две бутылки всяко кинет за день, да еще и накормит в перерыв. Так чего еще и требуется? Где столько заработаешь? Да к тому же и дела не на весь день, а как только придут машины. А случается, что и третью бутылку кинет. На каком заводе такие условия?
— Вася! — крикнет Ким Маркович.
— Тут как тут! — подскочит к нему Васька и руку приложит к виску. Честь отдает. И кажется себе молодцом, хотя на самом-то деле ряшка опухшая, давно небритая, под глазом синяк. Зараза Колька по пьяному ударил. Гад! Нет чтоб просто на слово спорить или поругаться, все норовит в ухо или в глаз. Ну, дождется, стерва, как-нибудь. Дождется...
И в это утро Васька встал мрачный и тяжелый. Башка трещала. Надо бы, конечно, с вечера оставить глоток «бормотухи» на опохмелку, да ведь завсегда мало, да и не думается о завтрашнем дне. А вот теперь страдай, Вася, мучайся.
Он посмотрел в окно. Светало, но не настолько, чтобы бежать к магазину. Не меньше чем с полчаса надо терпеть. За окном падал снег и тут же таял. И деревья, и асфальт, и ящики в куче были черными от сырости. Из окна был виден вход в магазин. Не тот, в который валят покупатели, а рабочий вход, через который Васька и Колька, такой же шалопут, как и он, перегружают с машин ящики, коробки, бидоны со всякой едой и питьем в кладовую. Кольки еще не было. Значит, надо томиться.
Васька прошел в ванную, сполоснул лицо. Крепко протер его полотенцем. Закурил. И тут же закашлялся. В последнее время кашель донимал его все сильнее — то ли простужался, то ли курил много, — но до того бил, что сгибал до земли, проклятый. А потом Васька судорожно хватал ртом воздух и отхаркивался направо и налево, удивляясь, откуда берется столько дряни. И тянулся дрожащей рукой к «бормотухе», чтоб не так саднило в груди.
Старухи уже встали — это он знал, — но ждали, пока уйдет. Тогда они начнут шевелиться. А пока помалкивают. Только шуршат. У одной из них, у Софьи Андреевны, никого не было, а у Варвары Трофимовны где-то на Урале была дочь, и она получала от нее письма. А другой раз и перевод. Васька это потому знал, что каждый день проверял почтовый ящик. Он нарочно и замок сломал, чтоб удобнее было проверять почту. И вот однажды достал оттуда извещение на перевод Варваре Трофимовне на двадцать пять рублей. И тут же поспешил наверх, порадовать старуху. И, когда вручал ей извещение, поздравил, и намекнул, что правильно было бы по такому случаю угостить. И Варвара Трофимовна дала ему рубль. На что Васька ей сказал: «Всегда располагайте мною, как сама собою». Но с тех пор прошло порядочно, а переводов не было, и Васька стал уже сердиться и на дочку Варвары Трофимовны — что это за дочь? — и на старуху за то, что не получает переводы.