Встреча на деревенской улице

— В порядке? А то, что ты ее совсем забыл, это как? — строго спросил крестный и подвигал седыми бровями.

— Где ж забыл, если приехал навестить? Не то говоришь, крестный, жизни не знаешь. Ты вот вроде домовой мыши, а я — как птица. Куда хочу, туда лечу. Она знаешь страна-то какая — хошь на юг, хошь на север. Везде стройки...

— А чего это ты меня домовой мышью обозвал? — отстраняясь от стола, с обидой сказал крестный. — Кака така я тебе мышь?

Лешка разлил остатки и ласково сказал:

— Ты не так понял. Это не то что ты мышь, а в сравненье, чтоб яснее было, как жить, Это дядя Петя так сравнивает. Так что не обижайся. Вот мышь и птица, — ясно, какая разница? Вот я к чему.

Крестный молча выпил, не глядя на Лешку. Видимо, обиделся.

— И что ж, ты долго так, сынок, будешь пропадать? — спросила Ксения, глядя с грустью на сына.

— А это уж на всю жизнь запланировано. Лучше не придумаешь. — Лешка опять достал аккредитивы. — Все с собой. Тут вершки, а в другом, потаенном месте — корешки. Вот пойду сейчас в сберкассу и все их в валюту превращу.

— И много выйдет? — полюбопытствовал крестный.

— Сказал, хватает, значит, хватает.

— Тогда бы хоть матке оставил толику. Чего ей пенсия? Тридцать рублев. А человек она нездоровый.

— Это можно. Я вот привез ей оренбургский платок, про который в песне поют. Ну-ка, покажи, мамань, пусть крестный посмотрит.

Ксения прошла к комоду, достала платок.

— Вот, смотри, кум, какой гостинец мне. — Ксения накинула на плечи платок и с укором сказала ему: — Не забыл меня сынок. Помнил. Так что ты зря на него...

— А я ничего, кума. Так, к слову пришлось... Значит, ты не расположен оставаться?

— Нет. Я тут проездом. На БАМ подамся.

— По какой же специальности работаешь?

— Механизатор. И на бульдозере, и на самосвале могу, на экскаваторе. Что-ничто, а в месяц триста, а то и поболе зашибаю.

— Не пьешь?

— В меру. Да и то, если только с дядей Петей, а так нет. И без водки удовольствиев хватает.

— Это каких же? — заинтересовался крестный.

— Кино, бабье, ну и сам по себе отдых.

— Это хорошо, что ты не пьешь-то. — Крестный закурил.

Закурил и Лешка.

— Чего по вечерам делаете? — спросил он.

— Передачи смотрим. Вот купил бы матке телек, сидела бы и тоже смотрела. А так скучает.

— Что ж, это можно. Надо только аккредитив сменить. В Гдове есть телеки-то?

— А как же, хоть и цветные.

— Как, маманя, тебе надо цветной?

— Да уж и не знаю, какой хочешь. А то и верно, Другой раз така хмара навалится, что не знаю, куда себя и девать.

— Ну что ж... На попутке сейчас сгоняю в Гдов, и порядок.

— Чего так загорелось? И завтрева никуда не уйдет, — сказал крестный. — Посидим еще.

— Вечером посидим. А сейчас дело надо делать. Не встанешь — не пойдешь, так говорит дядя Петя. Завтрева я дале махну. Тут нечего мне прохлаждаться. До вечера, крестный. — Лешка энергично встал и, не глядя на мать, вышел.

— Чего это он, никак и верно за телеком поехал? — растерянно сказала она.

— Деловой... Ну ладно, кума, может, и до вечера.

Когда он вышел на улицу, Лешки уже не было. Только пылился след за тяжелым лесовозом.

Через два часа Лешка подкатил на легковухе прямо к дому. Хозяин машины, молодой, тоже, как и Лешка, в кожаной куртке, помог ему внести в дом коробку с телевизором.

— Ну вот тебе, маманя, и телек. Скажешь крестному, пусть поставит антенну. И вообще подключит. А мне пора. А то время зря пропадает. Да и дядя Петя, поди-ка, ждет.

— Да что уж так... я бы баню стопила. Только приехал — и на вот тебе. Чего люди-то скажут...

— Ничего не скажут. — Он постоял, посмотрел на коробку с телевизором. — Цветной. Последнего выпуска, — сказал он. Помолчал, достал из кармана пачку денег, отсчитал четыре двадцатипятирублевых бумажки и отдал их матери. — Писем не жди. Сама знаешь, писать не люблю. Денег пошлю когда. Ну, и все.

— Да поживи, чего уж так-то... — заплакала Ксения.

— Не могу, да и машина ждет. И не плачь. Чего плачешь? Мне хорошо. Еще как! Так что радуйся. Сейчас на Псков махну, а оттуда самолетом. — Он строго поглядел на мать. — Не болей тут. Живи. — Поцеловал в щеку и вышел.

Ксения было кинулась за ним. Но машина уже выруливала на шоссе, а через минуту от нее и следа не осталось.

Налетел ветерок, потрепал седую прядку у виска и улетел.

«Так и он», — подумала про сына Ксения. Поглядела на деньги — она все еще держала их в руках, — подивилась целой сотне и поспешно убрала, хотя тут же подумала, что прятать-то их не от кого. Самое большее, если придется еще поставить бутылочку куму.

1977

УБИВЕЦ

Теперь он уже старик. К тому же больной. Все жалуется на печень. Сидит у своего дома на лавке и, неподвижно уставясь в землю, о чем-то думает. Может, и о том, как давным-давно убил человека. А скорее всего думает о другом и совсем не вспоминает тот день и час, когда порешил в драке Кольку Сорокина. Того давно уже нет, с полсотни годов будет. А он все живет, дожил до старости, в свое время женился, вырастил детей, — теперь растут внуки. Все как надо, а того давным-давно нет. А тоже мог бы и стариком стать, и внуков иметь. Но не пришлось. А вот этому убивцу выпало все, что приходится на долю доброму человеку. И радостное испытал, и горькое. Впрочем, горькое только в то время, когда отбывал срок за убийство. Да и то вместо пяти лет проработал немногим больше трех. За ударный труд с зачетами был досрочно освобожден.

Рассказывали — когда Игнат вернулся, то первое время совсем не совестился, что убил человека, а как бы еще и задавался. И угрожал. Ходил пьяный по деревне и орал: «Кто дорожку перейдет, того ножичек найдет!»

«Теперь уж чего, — говорили старики, — теперь уж он после тюрьмы всему обученный. Вон как выкобенивается. Так что уж лучше его и не тревожить. А то еще и ножом пырнет. Теперь это ему запросто». И Игнат, слыша такие суждения, еще больше набухал злой силой и ходил по улице с вывертом, бесстрашно глядя любому в глаза.

Случалось, доставал колоду затрепанных карт и предлагал сыграть «на интерес». Но желающих не находилось. Тогда он садился на виду у всех возле избы-читальни и играл сам с собой. Наверно, полагал, что заинтересуются его игрой мужики, станут любопытствовать и тогда он предложит метнуть банчишко. Но никто, кроме сопливой ребятни, не любопытствовал. И постепенно Игнат перестал играть сам с собой. Постепенно перестал и хорохориться и распевать блатную устрашающую припевку. Стал серьезнее. И вскоре женился. В жены ему досталась девушка тихая, робкая — сосватали из дальней деревни, — свои сторонились его. Феня всю жизнь боялась его, хотя он ни разу ее даже пальцем не тронул. Правда, пьяный орал на нее и сквернословил так, как могли только урки. В трезвые дни этот лагерный осадок со дна души не подымался и Игнат был человек как человек. Но в пьяные откуда что бралось! Тогда не только Феня, но и все, кто находился поблизости, даже отец, спешили уйти от него подальше. «Чего и ждать от убивца», — говорили соседи. И он, сознавая свою страшную силу, как и раньше, выходил на улицу и оглядывал всех, кто проходил мимо, диким взглядом широко открытого глаза, в то время как другой был прижмурен. Но это только в праздники, если пил по нескольку дней кряду. Зато после гульбища не было мужика тише, чем он.

Так дожил до войны. В первые же дни был призван в армию. Уходил серьезный, совершенно трезвый, в отличие от многих деревенских. Посадил к себе на колено старшего Витьку, которому шел шестой год, и поставил возле себя Нюську, четырехлетнюю. Долго смотрел на них и, ни слова не сказав, даже не приласкав, пошел к выходу. С Феней не попрощался. А когда она кинулась к нему, отстранил ладонью. «Не погибать еду, так что неча и прощаться». Писем с фронта не слал. И Феня не знала, что и думать о нем, — жив или нет. Так всю войну. И только уж в сорок пятом получила треугольник, в котором Игнат сообщал, что скоро вернется. И вернулся с двумя орденами Славы и многими медалями.