Бескрылые птицы

Питьевая вода согревалась, как чай. Теплая влага наполняла желудок, но не освежала. Только винная кислота давала минутное вкусовое ощущение. Люди мечтали о питье — о прохладном лимонаде, о воде со льдом, которую можно тянуть через соломинку, о кислом вине. Мечтали, делились друг с другом своими мечтами, а жажда все усиливалась.

От громадных машин медленно струился невыносимый жар, и смазчики, изнемогая, лазили под ними.

Это был крематорий, в котором заживо сгорали люди. За несколько фунтов стерлингов в месяц их подвергали медленному сожжению. Они ежедневно теряли в весе.

Вот почему первому механику «Уэстпарка» не следовало слишком часто сверяться с манометром. Но он не понимал этого, и однажды ночью, когда стрелка отклонилась на два деления от черты максимума, сам явился в котельную и стал бранить кочегаров за недосмотр, обзывая их ленивыми скотами. Тогда маленький португалец, чистивший в этот момент топку, выхватил оттуда раскаленный добела лом и побежал к механику. Возможно, он сделал это без всякого умысла; возможно, чиф просто случайно оказался на его пути, — но в результате у чифа была прожжена блуза, пострадал и бок.

Португалец не понес наказания: он был нужным работником; а чиф с обожженным боком просидел в каюте до самого Пернамбуку.

Как-то ночью стюард разбудил Волдиса в необычное время:

— Идите к капитану.

Волдис пошел за стюардом в салон. Капитан и второй механик ждали его с озабоченным видом.

— Вам приходилось работать кочегаром? — спросил капитан.

— Да, приходилось, — ответил, ничего не подозревая, Волдис.

— Это хорошо. Видите ли, у нас сдал один кочегар. Вам придется заменить его.

Волдис вздрогнул, представив, что его ожидает.

— Но я ведь нанимался матросом… — пробовал он возразить.

— Это ничего не значит. У нас бывали случаи, когда всех матросов посылали к топкам.

Волдис молчал, стиснув зубы.

— Мы вам повысим заработок до десяти фунтов. В Буэнос-Айресе получите три свободных дня. Отказываться вы не имеете права.

Волдис пошел за механиком. Тропическое небо отражалось в море миллионами звезд. Вода искрилась, за кормой тянулась широкая сверкающая полоса. Но Волдис и не думал восхищаться фосфоресцирующим морем и отражающимися в черных блестящих глубинах звездами. Да и никто из тех, кто, отстояв свою вахту, обливаясь ручьями пота, поднимался наверх из огненных ям, не любовался морем и звездами.

Волдис следовал за механиком, не способный, казалось, ни думать, ни чувствовать.

Внизу, когда ему указали топки, он взял себя в руки. Умело и заботливо поправил огонь в топках, пытаясь не думать о предстоящих муках.

Проходили часы. Изломанный и точно вываренный, он поднялся на палубу, еле передвигая ноги. У бортов парохода монотонно журчала вода, океан по-прежнему был пустынен и безмолвен.

Волдис, облокотившись на поручни, равнодушно смотрел на сверкающую воду. Он размышлял о том, в каких страшных муках рождаются ценности: сотни, тысячи таких, как он, задыхаются в угольных шахтах, откалывая острым кайлом куски угля. Этим добытым шахтерами углем наполняют длинные железнодорожные составы. Потом его ссыпают в громадный «Уэстпарк», грязную железную посудину, на которую нанимают несколько десятков дешевых рабочих и отправляют в море. Они месяцами живут на пароходе, отрезанные от всего мира, отдавая все свои силы, теряя человеческий облик, переставая что-либо соображать и понимать. За наносимый нравственный и физический урон им кидают жалкие гроши. Моряков гостеприимно встречают кабаки, увеселительные заведения, а за буйство в общественных местах — арестантская полицейского участка.

Вахта за вахтой, рейс за рейсом — так проходит жизнь. Объехав весь свет, они не знают его. Они бросают якорь в портах по соседству с дворцами и величественными площадями, но не видят их, потому что путь моряков — темные переулки, дымные таверны и дешевое кино.

И вот из человеческих страданий выкристаллизовываются золотые кружочки, наполняющие необъятные карманы капиталистов, рождаются ценности. По столицам всего мира путешествуют молодые красивые женщины, увешанные брильянтами, не знающие цену деньгам, жаждущие всяческих наслаждений, — это любимые дочери богатых отцов, чьи-то возлюбленные.

Каждая лопата угля, кидаемая в топку, шла этим ненасытным, прожорливым, обнаглевшим людям, а они даже не испытывали чувства благодарности к своим кормильцам. Они захватили в свои руки весь мир. Они создали бога и поставили его на видное место, как страшное пугало, перед которым гнули колени простаки всех стран. Они заботились, чтобы эти простаки не переводились. Они были бы довольны, если бы все рабочие стали слабоумными.

В разгоряченном мозгу рождались тревожные, злобные мысли. Усталый, обессиленный, Волдис наконец свалился на койку, чтобы через несколько часов подняться и опять нести свое тело в жертву пламени топок.

По дороге в Пернамбуку выбыли еще два кочегара, и Ирбе тоже пришлось стать к топкам. В порту Пернамбуку пароходу пришлось пополнить запасы угля, это задержало его на два дня. Кочегары немного отдохнули. Все же на берег никого не пустили, и Волдис только издали мог полюбоваться красивым городом, зданиями и пальмовыми аллеями.

Опять море. Пароход шел на юг, не теряя из виду берегов. По-прежнему было жарко, но с каждым днем жара становилась терпимее. Иногда чувствовалось дуновение свежего ветерка, и ночью уже можно было уснуть.

Зной спадал, и люди стали оживать. Иногда даже слышались звуки мандолины или кто-нибудь насвистывал песенку. В часы отдыха моряки собирались вместе и долго разговаривали о женщинах: о них шептались рабочие, красившие шлюпки, о них рассуждали Нильсен и боцман, вязавшие проволоки и канаты, беседовали кок с юнгой, и даже кочегары, освободившись от чистки топок, в свободное время разговаривали о том же.

На сорок пятый день утром Волдис увидел поднимающиеся над водой белые сверкающие полунебоскребы Парижа Нового континента. Это был Буэнос-Айрес!

Когда «Уэстпарк» пристал к берегу, Волдис впервые за шесть недель сбрил бороду, сильно отросшую за это время. Посмотрев в зеркало, он не узнал себя: на него глядел бледный, как после тяжелой болезни, человек с ввалившимися глазами. В лице у него не было ни кровинки. Замученный, высохший, с темными тенями под глазами — таким он явился в Новый Свет.

Все, казалось, было хорошо: великолепный город, сколько хочешь баров, а женщины такие же красивые, как в Европе, — только… не было денег. Десяти шиллингов, точно в насмешку выданных капитаном каждому, еле хватило на мыло и марки. А в местных магазинах взгляды привлекали аргентинские шляпы и роскошные шелковые пояса. Цирк с профессиональными борцами, театры, ревю, кино! Везде нужны деньги, деньги, деньги…

Кто опишет страдания экипажа «Уэстпарка»! Многие не могли теперь простить себе легкомыслия, с каким истратили в Антверпене первый аванс до последнего пенни.

Зной вызывал у всех безумную жажду.

Тогда они нашли выход: устроили распродажу. Моряки продавали свою одежду и вещи. Синие костюмы, летние пальто и ботинки уходили тем же путем, что и карманные часы, бритвы и золотые кольца. В покупателях не было недостатка, но платили мало. Костюм, купленный в Кардиффе за шесть фунтов и надеванный только два раза, шел за четыре-пять долларов. Летнее пальто, приобретенное в Лондоне за семь гиней, нашло покупателя, «великодушно» заплатившего пятнадцать шиллингов.

А после — кутежи, женщины, вино, тяжелое похмелье…

Когда кончились деньги, вырученные за костюм, — продавалось пальто, когда и с ним было покончено, — собирали всякие мелкие вещи, жертвовали новой парой белья, хорошим чемоданом. Старый боцман тайком продавал краску и новые канаты, — правда, понемногу, но это тем не менее давало ему возможность выпить бутылку вина.

Когда наступал вечер и за стенами слышалось треньканье гитар, люди покидали черные, неопрятные пароходы, на них оставались хозяевами стада крыс, которые бегали по всем помещениям, через котлы и койки, — иные с обгрызенными ушами, иные без хвостов, хромые, голодные и злобно наглые.