Бескрылые птицы

Волдис остановился. Он услышал глухие удары. Так бьют кулаком по спине или груди. Затем опять, еще и еще… Мать избивала Лауму. Издали можно было слышать эти тяжелые, глухие удары. Старуха не говорила ни слова, девушка даже не вскрикнула.

Волдис прислушивался, пока звуки ударов не смолкли. Скрипнула дверь. Как ему хотелось броситься вслед им, оттолкнуть эту сумасбродную старуху.

С тяжелым чувством он наконец ушел. Последние зеваки еще поглядывали на него, единственного оставшегося на улице участника скандала, следили за выражением его лица, за каждым его движением. Но когда он вызывающе остановился и, не спуская глаз, стал смотреть на них, они, как побитые собаки, разошлись.

Все последующие дни Волдис был подавлен. Без всякого интереса ходил он ежедневно в порт. Если случалась работа, он вяло выполнял ее, с трудом дотягивая до вечера. Если работы не было — шел домой и целыми часами сидел у окна, глядя на пустынный двор.

Голова была полна дум о себе, о своей жизни, затерянной в громадной пустыне,

«Почему я живу именно здесь? — спрашивал он себя. — Почему не в Курземе, не на острове Роню или не на взморье? Почему я работаю в порту? Разве это единственная работа, на которую я способен? Кем еще я могу стать?»

Вопрос был очень прост, и все же Волдис томился долгими вечерними сумерками и не мог найти ответа.

Не был ли он все это время простофилей? Простаки сильны своей простотой, ибо они ничего не оценивают и не сравнивают. Но как только они начинают сомневаться в чем-нибудь, во что раньше безгранично верили, они теряют покой и самоуверенность. Ведь не всегда приятно думать о завтрашнем дне и гадать об осуществимых и неосуществимых возможностях, — часто мысли о завтрашнем дне срывают покров, оголяют пустоту и бессодержательность настоящего. Открывать наготу неприлично, этого не допускает общественный порядок.

Волдис размышлял. Он взвесил все свои виды на будущее. Продолжать жить по-прежнему — работать на пароходах, зимой уезжать на лесоразработки, весной сплавлять лес, кормить вшей, получить ревматизм, надрывать свои мускулы, растрачивать за гроши свою силу, чтобы в конце концов какая-нибудь доска или бревно искалечили его, изуродовали или сделали слабоумным? Можно ли довольствоваться этим?

Волдис думал о порте, кормившем его в течение года. Рабочего здесь высмеивают, унижают. Для него не существует прав, с ним делают, что хотят. Где-то жизнь идет вперед неуклонно, ведется великая борьба за справедливость на земле, рабочий класс завоевывает одну позицию за другой, но этот уголок земного шара, должно бить, изъят из общего прогресса. Здесь приходится терять, здесь теряют одно завоевание за другим. Что было вчера, того уже нет сегодня, а что есть сегодня, будет отнято завтра…

С каждым годом в Риге растет дороговизна, с каждым годом понижается заработная плата рабочих. Недалек тот день, когда рабочий не будет в состоянии заработать даже прожиточного минимума.

Но гудки воют утром и вечером. Воют и требуют тела рабов, их пота, их достоинства. И на этот вой отзываются с чердаков, из окраинных лачуг тысячи голодных…

Нет, это не жизнь.

Волдис вспомнил о Лауме. Еще несколько дней, и ее втопчут в болото страданий и несправедливости. Раздавят, как репейник при дороге. Этого нельзя допустить, она ведь достойна лучшей участи. Чем он мог ей помочь? Ему было жаль девушку, но впереди его ожидает борьба — тяжелая, может быть, роковая для него?

Так что же делать?

Он совершенно одинок, из всей семьи он один остался в живых. Ничто его не связывает с пятиэтажным городом, с таким же успехом, как в Риге, он мог прозябать в Нью-Йорке, в Буэнос-Айресе. И, возможно, где-нибудь в другом месте живется лучше. Где-нибудь в другом месте проливаемый им пот, возможно, оплачивался бы лучше, справедливее. В Соединенных Штатах или на других континентах? Есть же счастливые страны, где нет безработицы и где у каждого свой автомобиль! Америка — страна широких возможностей! Австралия — далекое сказочное царство! Как велик и многообразен все-таки мир…

Однажды утром Волдис Витол не пошел на работу. Он, правда, ходил по порту, поднимался на пароходы, но не искал встреч с форманами. Волдис решил стать моряком. Он ходил долго, несколько недель, потому что не один он подыскивал работу.

Торговый флот Латвии рос с каждым днем. Судовладельческие компании скупали одно за другим старые заграничные суда. Вместе с увеличением числа пароходов возрастало число моряков. В Латвии было много молодых людей, которые, начитавшись Жюля Верна и Майна Рида, мечтали о море, кругосветных путешествиях и о неведомом счастье в неведомой дали. Все они были упорны, предприимчивы и полны веры в осуществимость своих мечтаний. Они обходили пароходы, месяцами околачивались возле контор пароходных компаний и ватершаута. Некоторым из них в конце концов действительно удавалось устроиться на корабль.

Больше месяца проходил Волдис в поисках работы. Каждое утро он отправлялся в порт, везде предлагал свои услуги, и всюду ему вежливо и чуть-чуть насмешливо отказывали.

Незаметно наступила осень. Дни стали короче, было ветрено, сыро, неуютно. Наконец случай пришел на помощь Волдису. Ему посчастливилось быть на одном пароходе в тот момент, когда кто-то из кочегаров взял расчет. Волдис тотчас предложил себя механику на место уволившегося. Так как пароход через два дня выходил в море и команда в этот день должна была подписать договор, механик не мог медлить, Волдиса приняли.

Неожиданная удача словно окрылила его. Разговаривая сам с собой, он бежал домой, чтобы уложить вещи и вечером же перебраться на корабль со всеми пожитками.

Да, теперь было что приводить в порядок. Волдис не знал, что брать, что оставлять. Разложив все свое имущество на кровати и на столе, он трудился весь остаток дня, укладывая мешок и коричневый сундучок.

За этим занятием и застал его Карл, только третьего дня выписавшийся из больницы. Волдис еще не успел рассказать ему о своих планах. Карл вошел, опираясь на костыль, переставляя правую ногу, как деревянную палку, — нога не гнулась в колене.

— Что это за барахолка? — Карл с удивлением осмотрел комнату.

— Как видишь — Юрьев день[41].

— Ты переезжаешь?

— Да переезжаю. Ухожу в плаванье.

— Что? В плаванье? Парень, да ты в своем уме? — недовольно поморщился Карл.

— Чему ты удивляешься?

— В плаванье… Какие блага тебя там ожидают? Ты думаешь, хлеб моряка слаще нашего, портового?

— Я знаю, что не слаще, но наш мне кажется несъедобным. Я хочу разнообразия.

— Странный каприз! Я вдоволь насмотрелся на жизнь моряков. Впятеро больше смысла идти второй раз на военную службу, чем задыхаться в тесных, грязных кубриках.

— Но белый свет, Карл, чего-нибудь да стоит. Я уеду, но не уверен, вернусь ли обратно. Чего бы то ни стоило, я хочу переплыть океан, попасть в Америку или Австралию. Почему я должен работать здесь, в Латвии, за полцены, если в другом месте за мою работу мне заплатят лучше? Почему я должен плесневеть здесь, в этом тупике, видеть один несправедливости, когда в другом месте я, может быть, обеспечу себе завтрашний день?

Карл уселся, осторожно вытянул больную ногу. Он некоторое время задумчиво глядел куда-то вдаль, затем повернулся к Волдису, серьезный и притихший.

— Почему ты хочешь искать лучшее будущее где-то за границей? Почему ты не хочешь завоевать и дождаться его здесь, в своей стране? Сам, своими руками построить здание новой, лучшей жизни, как это сделали русские?

— Здесь это не так скоро можно сделать, — сказал Волдис.

— Если все будут думать так, как ты, тогда, конечно, ничто не изменится, — продолжал Карл. — Нужно делать, чтобы было иначе. Многие должны желать — большинство людей! Не нужно бояться трудностей, борьбы и жертв. Без жертв такие дела не делаются. А ты… Вместо того чтобы завоевывать в своей стране справедливую жизнь, достойную человека, ты хочешь найти страну, где еще можно сносно дышать. Это неправильно. Это… дезертирство.

41

Юрьев день — В этот день (23 апреля) в Латвии обычно истекал срок контрактов, заключенных между батраками и хозяевами, и батраки, как правило, нанимались к новым хозяевам.