Страница 82 из 97
— Может, завернем? — предлагает Ян Мейеру, сидящему впереди за кучера.
Мейер задумывается.
— Пожалуй, можно. Но не забудь, что лесные братья злы на Подниека. Его считают самым заклятым предателем. Ведь ему приходится быть свидетелем на суде. Ты слыхал: вчера судили Гайлена. Десять лет каторги.
Но Яна это мало интересует.
— Ну, на полчасика, не больше.
И они заезжают к Подпискам.
Подниек с женой сидят насупившись в душной комнате. Хозяин, видимо, не отоспался после вчерашнего пьянства. Зетыня усталая и хмурая. Завидев подъезжающих гостей, она спешит прибрать раскиданную одежду и кое-как застлать неприбранную постель.
С гостями в комнату врывается свежий воздух, звонкая речь и смех. Зетыня расцветает от чести, оказанной ей знатными гостями. Присутствие в доме посторонних людей помогает забыть горестные заботы.
Но ей даже не дают пойти на кухню за угощением. Гости едва согласились снять шубы.
— Мы сейчас поедем, — говорит Мейер. — Просто мимоходом завернули на полчасика. Ведь не воскресенье.
Ян шутит с женщинами, смешит их. Зетыня смеется, когда Ян рассказывает о лодке, которую заведет Мария на утином пруду, и о том, как она будущим летом будет доить коров и хозяйничать в их усадьбе. Но теперь Мария не обижается, а отшучивается и смеется вместе со всеми.
— Не понимаю, что тебе за охота взваливать себе на шею такую обузу… — сидя на кровати, рассуждает Подниек. — Я рад бы избавиться от своей усадьбы. С работниками горя не оберешься. Никто не хочет работать, никто не слушается. Все хотят быть господами.
— Да, — вмешивается Зетыня. — Совсем испортился народ. Вот взять хотя бы ту же Альму Витол. Пока тут драгуны стояли, шлялась без удержу. А теперь с родной матерью никак не уживается, не то что с чужими. Взяли мы ее к себе. Думали — хоть и немного толку от таких вертушек, но все-таки человек будет в доме. Не тут-то было. Недели две пожила — поминай как звали. Вчера вечером отправилась на хуторок Иокума, к Анне Штейнберг. На портниху, мол, будет учиться. Выйдет из такой портниха, как же…
— Я думаю продать усадьбу, — ворчит Подниек. — Никакого толку от нее. Коли есть у тебя десять тысяч, можно открыть в городе лавчонку или что-нибудь другое. И ты себе господин, никакого горя не знаешь. А тут всякие должности и все такое прочее. Ни днем тебе, ни ночью нет покоя: и властям не угодишь и народ тобой недоволен. Как ни старайся, все им плохо.
— Знаете, — сетует Зетыня, — Вильде со Скалдером теперь заодно и подсиживают его, как могут. Жалобы пишут. Будто на митинги ходил. Как же ему было не ходить, когда силой заставляли? Разве можно было тогда возражать? Когда ружьем грозят…
— Куда это вы вчера в Риге запропастились? — спрашивает Мейер, чтобы переменить разговор. — Я на вокзале глядел, глядел, так вас и не нашел.
— Мы в самую последнюю минуту пришли. Разве его вытащишь? Как начнет пить — ни меры, ни времени не знает.
— Эх!.. Где там думать о мере… Теперь напиться бы и спать с утра до вечера. Опротивела мне такая жизнь…
— А Гайлену десять лет?
— Десять…
— Несчастный человек. Как он выдержит?..
— Посудите сами, — возбужденно говорит Зетыня, обращаясь ко всем по очереди. — Разве он не заслужил? Кто тут с самого начала был главным заводилой? Он и его дочь.
— Эх! Какое мне дело. Оставили бы только меня в покое…
— Неприятно, конечно, что вас всюду впутывают. Не нам судить друг друга. Пусть каждый сам решает, как ему быть со своей совестью.
— Ах, если б вы его слышали! — захлебываясь от волнения, говорит Зетыня. — Нам что. Мы только свидетели — и то ноги трясутся, когда стоишь перед такими высокими и грозными военными начальниками. А Гайлен?! Представьте — стоит с поднятой головой и смотрит так, точно он обвинитель, а они подсудимые. И как говорит! Лучше адвоката. Я думаю, ему бы столько не присудили, будь он посмирней и попроси о помиловании. Но где там! Ему объявляют — десять лет, а он только кивает головой и усмехается… Если б вы видели!
— Он был всегда решительным и стойким человеком, — задумчиво говорит Мейер. — И глубоко порядочным. Его мне жаль больше всех.
— Ах, чего там жалеть! — восклицает Зетыня. — Не разберешь, кто из них лучше, кто хуже. Все одинаковые.
Подниек тяжко вздыхает.
— Черт бы побрал их всех. Но мне-то какое дело…
— Нечего вздыхать! — нападает Зетыня. — Сколько раз тебе твердила: попроси князя, чтобы дал нескольких матросов. Если у дома охрана, никто не полезет. А он — нет и нет. Как дитя. Никак ему не втолкуешь.
Подниек безнадежно машет рукой.
Гостям становится как-то не по себе. Из вежливости поговорив еще немного, они прощаются и уезжают.
Дома ребенок накричался до хрипоты, Юзя устала с ним возиться.
Весь вечер Ян в хорошем настроении. Ложится на кушетку и, подложив под голову руки, мечтает о своем будущем хозяйстве. Фантазия все рисует яркими красками.
Он станет независимым и свободным материально, а следовательно, и духовно. Днем будет распоряжаться по хозяйству, а вечерами сидеть за письменным столом и создавать свои литературные творения. Ни инспектор, ни пастор не будут больше стоять у него над душой. Только так и можно создать что-нибудь крупное, настоящее.
Потом он подсаживается к столу и вынимает тетрадь с расчетами. Все предусмотрено. Никаких утопий нет.
Как все-таки неустойчива жизнь — словно лист на ветру. Ну, кто бы мог знать об этом хоть два года назад?.. Теперь все прояснилось: волнения, тревоги, невзгоды существуют для того, чтобы человек мог полнее ощутить мгновения благоденствия и счастья.
Судьба мудра и справедлива. Жизнь человеческая несется как бы по волнам. Вверх и вниз, вниз и вверх. Из одной крайности в другую. До тех пор, пока не закалится характер и человек сам не научится держаться на поверхности, на соответствующем уровне. В конце концов совсем не глупая поговорка: каждый сам кузнец своего счастья. Да, каждый сам строит свою жизнь и свое счастье.
Юзя вносит налитую керосином, начищенную до блеска лампу.
— Зажечь? — спрашивает она и лукаво посматривает на учителя.
— Зажги. Темнеет уже.
— Теперь и днем темно, — говорит она, звеня абажуром. — Ужасно много керосину уходит. Бочка опять на исходе. Еще вчера хотела вам сказать.
— Ничего, Юзя, — смеется Ян. — Скажем, пусть волость другую даст. Керосину они обязаны давать, сколько понадобится. Ты и на кухне не скупись. Чуть смеркается, зажигай лампочку.
— О, у меня уже целый час горит. Если дрова сырые и в плите не горят, я туда лью. Волостное добро. Мне не жалко.
Оба смеются.
Юзя подозрительно долго возится с лампой. Но Яну это приятно. Близость молодой, красивой женщины всегда приятна. Смотрит в тетрадь, а видит мелькание голых Юзиных рук.
Повернув голову, косится на дверь.
— Какие у тебя белые руки…
— У меня-то? — Она смеется, сверкая ровными зубами. Правой рукой засучивает рукав левой выше локтя и глядит ему прямо в глаза — так вызывающе, что он теряется. — Если б мне не приходилось днями мочить их в грязной воде…
— Зачем же ты делаешь?.. Сколько раз я тебе говорил: позови из класса девчонок, пусть помогают. Двух, трех, сколько нужно. Зачем самой мочить… — Неизвестно как случилось, но он уже держит ее полную белую руку в своей и гладит до края засученного рукава.
Юзя смотрит куда-то в сторону, улыбается, раскрыв рот, и свободной рукой раскидывает бумаги на столе учителя.
— Ты славная… и такая красивая… — Голос у него тихий, шепчущий, будто охрипший.
— Вы тоже хороший… — говорит она так же приглушенно.
Внезапно он отпускает ее руку и оборачивается. В дверях стоит Мария и, стиснув губы, глядит куда-то в стену, поверх головы мужа.
— Юзя! — зовет она. Голос ее такой неприятно трескучий по сравнению с только что звучавшим ласково-бархатным. — На кухне головешки вывалились из плиты.
Войлочные туфли литовки шаркают по полу.
Ян хочет загладить неприятное происшествие. Встает немного смущенный. Но Мария уже исчезла. Слышно, как в спальне она нарочито спокойно и громко укачивает ребенка. Ян делает шаг к двери. Но потом оборачивается и машет рукой. Ложится на кушетку, сплетает пальцы под головой и, глядя в потолок, ухмыляется.