Северный ветер

— Я и не думаю, тетушка Ильза. Мне так хорошо.

— Ну вот. Не о чем тебе думать. Придет время, надумаешься и нагорюешься вволю. Жизнь, она длинная, особливо у нас, бедняков. Ты думай о здоровье, это помогает.

— А вдруг я помру?

— Да что ты, сынок! Кто так рассуждает, тот никогда не поправится. Об этом совсем не стоит печалиться. Я вон замечала: что человек крепче всего задумал — оно и сбывается. А помирать доведется — что с того? Смерть-то не так уж страшна. Я на своем веку не раз ее видала. Да что тут толковать! Ты сам лучше знаешь.

— Да, — произносит он, закрыв глаза. — Если так… то совсем не страшно. Откуда ты, тетушка Ильза, все знаешь?

— Ничего я, сынок, не знаю. Кое-что, однако, пришлось в жизни повидать. Многое перевидала… Поди, ты спать хочешь?

— Нет, нет. Я так. Говори — я все слышу.

Ильза поднимает на чулке спустившуюся петлю и говорит легко, почти весело:

— Я вот думаю, — умереть молодым всего лучше. Уходишь ты чистым, неиспорченным, и у людей в памяти остаются твои ясные глаза да детский смех… А когда за шестьдесят перевалило, жизнь становится противной, как грязная, немытая посуда. Столько горечи из нее испито, что все опротивеет. А скольким сам ты напакостил. Даже самый лучший человек не может прожить и ни с кем не поссориться, никому зла не сделав. Я так скажу: коль суждено жить, надо жить, а коли пришла пора помирать, то и жалеть не о чем.

— Тетушка Ильза, ты веришь в бога?

Ильза внимательно глядит на него, качает головой и, немного подумав, отвечает:

— Не ведаю, сынок. И не знаю я никого, кто ответил бы тебе от чистого сердца. За всю свою долгую жизнь таких не встречала. Многое слыхала от ученых и простых людей. А умнее от этого не стала. Тридцать пять лет прошло, как я в церкви не была. Все молитвы да песни церковные давно уже перезабыла. На что они мне? В воскресенье, если найдется свободная минутка, иду в лес. Нанижу на нитку кленовых листочков, совью душистый венок да и вешаю потом на стену. И думаю себе: «Ведь никому-то я ничего плохого не сделала. Ни человеку, ни скотине, ни лесной пташке. Чего же мне еще надобно?..» Бог?.. Однако я вот что примечаю: у барина свой бог, а у мужика другой. Свой у латыша, свой у немца. Где же настоящий-то, единственный, о котором все кричат? Не ведаю я, да мне и не надо…

Она перестает вязать и глядит на больного. Он уснул. Тихонько поднявшись, она отходит от кровати. Ей мил этот юноша, потому что у него глаза ее сына. У другого из лесных братьев — волосы ее сына. У третьего его голос. А вот у Индрика — его нос. Все эти юноши дороги ей тем, что в каждом из них есть что-нибудь от ее сына. И еще потому, что с ними можно поговорить по душам. Здесь, в Криях, зимой, пока нет Майи, совсем позабудешь человеческую речь…

Акоту так хорошо, что он даже не стонет, когда в правом боку начинает колоть сильнее. В долгие зимние вечера его друг Индрик сидит возле постели и что-нибудь мастерит. Он принес из леса еловую лапу с шишками. Теперь она висит над кроватью, и Акот воображает, что лежит он в каком-то особенном лесу, где снег не сыплется в глаза, а северный ветер совсем теплый. Свежий запах хвои веет в лицо, и кажется, в груди становится просторней и легче.

Индрик выстругал для Майи линейку и вырезал на ней ее имя и фамилию. Написал фамилию Натре (Nahtre) — без проклятого «h», из-за этого он чуть не поругался с Акотом. Теперь Индрик мастерит из липового дерева пенал для ручек и карандашей. Раскаленным гвоздем выжигает на крышке ветку и листья. Потом они с Акотом серьезно обсуждают, как расположить орнамент, разместить ли его веночком или сделать отдельные рисунки. В субботние вечера и по воскресеньям, когда Майя дома, они прячут работу.

Девочка присаживается на краешек кровати в ногах у Акота и рассказывает о всех школьных делах и происшествиях или читает что-нибудь вслух.

Вилнис, по обыкновению, молчит. Вначале лесные братья относятся к нему недоверчиво. Приходят они в одиночку только днем и подолгу никогда не задерживаются. Постепенно они смелеют. Совсем как лесные звери или птицы. Летом человека и близко не подпустят. А зимой, когда холод и голод выгоняют их из лесу, они кружат вокруг человеческого жилья, где можно поживиться какими-то крохами, кое-как прожить.

Некоторые обстоятельства убеждают лесных братьев, что Вилниса бояться нечего.

Во-первых, они заприметили, что собака, которая вначале бешено лаяла, исчезла. Ильза говорит, хозяин куда-то увел ее. Хороший знак. А вскоре Мартынь Робежниек и Зиле окончательно убеждаются в сочувствии Вилниса. Как-то раз, отсыпаясь на гумне, в соломе, положив рядом револьверы и прикрывшись своими пальто, они просыпаются от скрипа дверей и света фонаря. Вилнис, постояв минуту и посмотрев на них, качает головой и вздыхает. Потом уходит под навес, где хранится упряжь, приносит оттуда попону и заботливо накрывает ею ноги спящих.

После этого они становятся еще смелее. Да и нет у них другого выхода. Зима под конец совсем залютовала, и все время сидеть в лесу почти невозможно. Особенно тяжело обходиться без бани. Грязное белье прилипает к телу, и заедают вши. В субботу вечером приходят в баньку, в Крии.

Вся группа прячется на опушке — так что никого не заметишь. Заходят в баньку по двое. На скамейке находят выстиранное, починенное белье и носки. У тетушки Ильзы теперь много работы… В лес они возвращаются в совсем другом настроении. Разговор оживленный, им начинает казаться, что еще не все потеряно и вот-вот найдется какой-нибудь выход.

В понедельник утром из лесу выходят Мартынь Робежниек, Зиле и Зельма Гайлен. Внимательно оглядевшись, направляются к усадьбе. Вблизи ничего подозрительного. На дворе стоят две лошади, запряженные в розвальни. Индрик разгребает снег перед хлевом. Ночью бушевала метель, а он с утра еще не успел расчистить дорожку.

На пороге появляется Майя. Сегодня табельный день, и она дома. Девочка хочет подойти к стоящей поодаль поленнице дров, но там глубокие сугробы.

— Индрик! — кричит она. — Индрик! — И сердито топает ногами: как он не чувствует ее зова?

Нет, он уже оглянулся и, откинув в сторону лопату, бежит с сияющим лицом: вот опять он ей понадобился. Майя что-то сердито показывает ему, объясняет. Он, видимо, понял и уже утвердительно машет головой.

— Э-э!.. — вопит он. Хватает ее в охапку и, высоко подняв, шагает через сугроб.

В тот же миг Майя замечает идущих к усадьбе и не знает, куда ей деваться от стыда. Извивается, пытаясь освободиться, дергает парня за уши и отчаянно брыкается. Индрик только смеется, но не обращает никакого внимания. Когда наконец он опускает ее на землю, девочка, вся зардевшись, подпрыгивает и дает ему пощечину. Потом мчится по сугробам, разбрасывая снег во все стороны, и исчезает в открытых воротах хлева.

Зиле, смеясь, толкает Мартыня в бок.

— Идиллия, не правда ли? Дафнис и Хлоя…

— Хлоя… Да. А когда вырастет, небось пойдет в имение плясать с драгунами и вешаться им на шею.

Зиле качает головой.

— Новое поколение уже не пойдет туда плясать. Оно шагнет далеко вперед.

— И драгуны тогда уже не будут шнырять, — добавляет Зельма.

Мартынь пожимает плечами:

— «Блажен, кто верует…»

Старая Ильза на минутку присела у кровати Акота.

— Ничего, ничего, — утешает она его, — вечером я опять сварю тебе чай из брусничника и липового цвета, для груди полезно. Ночью и полегчает. Вот увидишь. Жар-то у тебя больше от печки, вчера слишком натопили. Понадеешься на Индрика, вот и получается. Он и тебя самого готов в печку сунуть, лишь бы потеплей тебе было.

Акот задумчиво глядит на плевательницу, которая до половины наполнена красной мокротой.

— Я тоже думаю, что от печки. Вчера голова у меня болела, как от угара.

Ильза идет навстречу гостям.

— Он долго не протянет… — шепчет она, указывая головой назад.

Зиле твердым шагом подходит к кровати больного.

— Ну, товарищ, как дела? Ты как будто осунулся.

— Прошлой ночью крови много вышло… Но ерунда… Индрик вчера печь чересчур натопил. А вот брусничный и липовый чай очень помогает…