Северный ветер

Господа собрались в одной тесной комнате, где невозможно даже всем вместе усесться за круглым столом. Поэтому они просто подходят к столу, берут, что понравится, и едят стоя, где попало. Фрау фон Штрикк, экономка Зигвартов-Кобылинских, поминутно подходит то к одному, то к другому гостю и без конца извиняется за простоту стола и за тесноту, которых, увы, избежать невозможно. Нет ни лакея, ни расторопной прислуги, которая подавала бы кушанья и прислуживала гостям. Плита испорчена, повара не нанимали — все, что здесь приготовлено, нельзя взять в рот. Приходится довольствоваться холодными закусками, которые привезли из Риги. Понятно, все так незатейливо и скудно, но что поделаешь в столь трудные времена. Приходится есть кондитерское пирожное да купленные в магазине — копченую лососину, угрей, икру, маринованные грибы и курземский сыр. Даже вина и ликеры из магазина. В своем погребе не осталось ни одной бутылки. Бокалы для вина только одни, и другие для шампанского; рейнвейн, малагу, токайское и шато-икем приходится пить из одних и тех же бокалов. Персиков и крымских яблок в Риге просто достать невозможно. Господам придется довольствоваться виноградом, апельсинами и здешними яблоками — серинками. Почти с сожалением глядит она, как пастор трудится над куском гуся. Потом присаживается на диван возле Бренсона.

За письменным столом, покрытым белой скатертью, сидят фон Гаммер, фон Рихтгофен, барон Вольф, коренастый офицер и фрау фон Дален, сестра самой Зигварт-Кобылинской. Мужчины пьют вино. Перед фрау фон Дален стоит чашка шоколада.

Фрау фон Штрикк грустно улыбается.

— Сегодняшний вечер напоминает мне обед после охоты в каком-нибудь домике лесника. Вам не кажется, господин пастор?

При упоминании об охоте лицо пастора сразу же расцветает в улыбке. Но тут же вновь становится грустно-серьезным, как того требуют время и обстоятельства.

— Благодарите бога, фрау фон Штрикк, что еще так обошлось. Господь хоть жизнь сохранил нам. А сколько семей теперь в глубоком трауре по безвременно ушедшим — убиенным бунтовщиками. Мы можем считать себя счастливыми.

Прожевывая гуся, он тянется за бутылкой вина.

— Разрешите, господин пастор. — Бренсон, опередив, наливает ему. Потом наполняет свой бокал. — Очевидно, я самый счастливый среди вас.

— Да, да, да… — Фрау фон Штрикк каждое слово сопровождает кивком головы. — Вы самый счастливый. Потому что вы были на волосок от смерти. Еще самая малость… Я поражена и до сих пор не пойму, как вы уцелели.

— Кого хранит сам бог… Позвольте, фрау фон Штрикк… — Пастор встает и чокается с ней. Она слегка наклоняет голову и чуть касается губами бокала. Говорят они по-немецки и потому вполголоса. Господин фон Гаммер строго официален и разговаривает только по-русски. Этого придерживаются и остальные за его столом. Там уже основательно перепились и говорят, не слушая друг друга. Да и шум из соседней комнаты такой, что тише разговаривать немыслимо.

Фрау фон Штрикк смотрит на ротмистра маслеными, чуть ли не влюбленными глазами. Он их спаситель и надежда. Почти так же глядит на него и фрау фон Дален. Полная, грузная, она сидит в кресле и с видимой неохотой отпивает шоколад, заедая маленькими кусочками бисквитного торта. По-русски она почти совсем не понимает, поэтому больше прислушивается к разговору за другим столом. Заинтересовавшись, она поднимается и, держа в руке чашку шоколада, идет и садится на диван рядом с пастором.

— Если позволите, господин пастор.

— Ах, пожалуйста, пожалуйста! — Пастор галантно кланяется.

— Отчего ваша уважаемая супруга не приехала с вами? — спрашивает фрау фон Штрикк. — Воображаю, как ей, бедняжке, одиноко сейчас там среди дикарей. У нас теперь хуже, чем в Африке у чернокожих.

— Ничего не поделаешь. Мы обязаны выполнять свой долг и оставаться на своих местах, — торжественно отвечает пастор, и обе дамы, вздыхая, сочувственно кивают головами. — Моя супруга не могла поехать. Вы понимаете, на шестом месяце…

— Ах, тогда ей необходимо остерегаться. Ну ничего, с божьей помощью все обойдется хорошо… А как поживает ваша малютка — Лизхен, кажется? Я помню, какой это был милый ребенок.

— О, она у нас молодцом! — счастливо улыбается пастор. Но тут же, спохватившись, вновь становится серьезным. — И какая умница. Каждый вечер читает «Отче наш» и поет «Ты, господь, сомкни мне очи».

— Подумайте! Сколько же ей теперь?

— На третий день пасхи исполнится пять.

— Вот видите. Конечно, у нее наследственное…

Фрау фон Дален глядит, как Бренсон кладет на тарелку еще кусок жаркого и начинает его нарезать.

— Разрешите? — Пастор берет со стола фрау фон Дален ее пустой бокал.

— Нет, благодарю. Видите, какое мучение с этим шоколадом. Пригорел, наверное. — Она отставляет чашку и тарелочку с кусочком торта на край стола. — Никак не могу позабыть бедную лошадку. Семь ран! И она все бежала. Несчастное животное!

— Господин Бренсон обязан ей своей жизнью, — напоминает фрау фон Штрикк. — У того разбойника, наверное, в кармане были еще патроны.

Бренсон осматривал ружье и знает, что патронами его не заряжают. Он хочет сказать об этом, но соображает, что не следует. Зачем умалять свой престиж человека, чудом спасшегося от смерти. Ведь благодаря такому случаю он стал чуть ли не главным героем сегодняшнего вечера.

— Да, мое счастье, что я велел запрячь сегодня белую лошадь. Иначе…

— У вас же есть револьвер, — волнуется фрау фон Дален. — Вы могли бы пристрелить его, как собаку.

Бренсон не успевает ответить. Из соседней комнаты доносится такой шум и хохот, что здесь уже невозможно расслышать друг друга.

Фрау фон Штрикк встает и приоткрывает дверь. Подниек, который в ожидании стоял под дверями, отскакивает в сторону и вытягивается в струнку. Он ждет. Никаких приказаний нет… Фрау фон Штрикк успевает заметить, что солдаты затащили в уголок трех девиц и, тиская их, угощают водкой и сардинами.

Кисло улыбаясь, она возвращается. Улыбка эта предназначалась храбрым солдатикам, но при воспоминании о визжащих девицах на ее лице с волосатой бородавкой на подбородке появляется презрительная усмешка.

— Ах, какие испорченные эти деревенские девицы! — говорит она, пожимая плечами, и никак не может успокоиться. — Открыто вешаются солдатам на шею. Хоть бы постыдились.

Пастор ничуть не удивлен. Он понимающе кивает головой.

— Непостижимо, — сокрушается фрау фон Дален, — как вы, господин пастор, терпите. Ужасно видеть, что твои старания пропадают даром! И все-таки вы не перестаете заботиться о них, не бросаете испорченный народ на произвол судьбы. Я преклоняюсь перед вашим мужеством, господин пастор… Да. Пожалуйста!.. — Она разрешает теперь наполнить свой бокал.

— Сознание долга, сударыня, — кротко отвечает пастор, рассматривая на свет свой бокал. — Не больше… Вы правы: я вижу повсюду безбожие, нечестивость и блуд. Но я не наемный пастух, который бросает свое стадо, если овцы в нем шелудивы. Даже если бы голос мой был гласом вопиющего в пустыне, я и тогда не умолк бы.

— «Глас вопиющего в пустыне…» Ах, как это красиво! — вздыхает фрау фон Дален и награждает пастора почти таким же взглядом, как ротмистра.

Павел Сергеевич выходит из своей комнаты, берет с полки какую-то книгу и норовит уйти незамеченным.

— Павел Сергеевич! Павел Сергеевич! — увидав, окликает его фон Гаммер. — Один бокал!

— Благодарю. Вы же знаете: сегодня не могу.

— Один бокал! Только один!

Но тот быстро выходит, захлопывает дверь и поворачивает ключ.

— Молокосос! — сердито бросает ротмистр.

— У него головные боли, — пробует заступиться коренастый.

— Да чего там. Отговорки одни. Философствует бог знает о чем, а потом жалуется на головные боли.

— Не хочет, не надо! — восклицает барон, уже заметно охмелевший.

— Выдержки и мужества не хватает у наших молодых людей, — рассуждает фон Гаммер. — То голова, то нервы. То то, то другое. Тепличное поколение.

— Демократия… — смеется барон. — Демократия всем им нервы портит.