Северный ветер

Мелькнула в окне тень. Зиле приподымает голову и всматривается. Сквозь гулкий шепот и стоны больных он как будто различает странный шорох за окном. Полчаса он ворочался, кутался и только что начал согреваться. Ужасно не хочется шевелиться, вставать. Но теперь он отчетливо слышит — стучат в окно.

Зиле поднимается, подходит к окну, прижав лицо, смотрит сквозь незамерзший уголок единственного стекла. Потом тихонько возвращается на свое место, нагибается и тормошит соседа.

— Сниедзе, Сниедзе! — шепчет он ему в самое ухо.

Целый день провозившись с больными, тот спит крепко, как дети. Пошевелится, забормочет, а проснуться не может. Зиле начинает трясти его изо всех сил, и тогда он приподнимается.

— Эй, вставай! Там, кажется, твоя сестра…

Сниедзе протирает глаза и сперва не понимает спросонья, в чем дело. Наконец сообразив, он бросается к окошку. Глянув сквозь незамерзший уголок стекла, он начинает быстро отдирать доску, заменяющую стекло в соседней створке.

— Братец, ты? — слышится знакомый голос.

— Чего тебе нужно? — отзывается он сердито. — Зачем пришла? Ошалела, что ли? Солдат увидит — пристрелит.

— Ничего. Я упросила… Принесла тебе теплое белье. Поди, холодно у вас.

— Холодно — не холодно… — ворчит он, стараясь не глядеть ей в глаза.

— Кушать-то вам дают? Не бьют ли? Братик… мы так боимся за тебя. Все ночи не спим. Мимо все возят — и по одному и по трое… В лесу за нашей усадьбой двоих пристрелили. Каждую ночь где-нибудь горит… Сейчас Гайлена пожгли. Братик, а тебя они не убьют?..

Сниедзе с трудом сдерживается, чтобы не выказать малодушия.

— Чего вы обо мне тужите! Мне хорошо. Как мама? Здорова?

— Лежит все. Нарывы на ноге прошли, а теперь на боку повысыпали. Она все о тебе горюет. Отца гоняют снег чистить на железной дороге. Корова у нас отелилась, теленочек пегонький. Точь-в-точь в мать…

— Телочка?

— Бычок. Хозяин хочет взять его себе. Породистый он… Ой, не застрелили бы тебя. Витолиене ходила жаловаться, будто ты первый имение поджигал. А Подниеце говорила, что в поезд стрелял. На всю волость болтают… Пастор вернулся. Говорит, что ты красный флаг на церкви повесил. А я будто надпись вышивала.

— Вот проклятый! И зачем мы его отпустили! Вирснис же говорил, что не надо… Ты про Вирсниса ничего не слыхала? А где Робежниек?

— Ничего не знаю. Разное говорят. Должно быть, уехали. Кто может, уезжает в Россию. Говорят, паспорт достать можно.

— Пожалуй, и тебе надо бежать!

— Куда мне одной… Братец, а ты никак не можешь сбежать отсюда? Поехали бы вместе в Россию. Они здесь не успокоятся, пока нас не прикончат. — Она руками цепляется за решетку и пригибается пониже насколько можно. — Я знаю, где Мартынь Робежниек. Он достанет паспорта.

— Нельзя. Мы с Зиле уже толковали. Ничего не получается…

Слышен резкий кашель. Девушка начинает торопиться.

— Ой, мне пора! Идет кто-то… На, на, возьми это!

Девушка сует узелок в отверстие решетки. Сниедзе, ухвативши его обеими руками, тянет изо всех сил. Как назло, застрял и не идет. Девушка проталкивает сверток, и наконец он у него в руках.

— Закрой окно! — бурчит кто-то сквозь сон. В подвале становится тихо. Доносятся только слабые стоны больных, накрытых пальто с головой. Точно стонут из-под земли души умерших.

Сниедзе возвращается на свое место, садится на пол и развязывает узелок. Вынимает теплое белье и надевает его. Зиле еще некоторое время глядит на окно, потом растягивается на прежнем месте и подкладывает скомканный рукав пальто под голову.

— На, — предлагает Сниедзе. — Отцовский меховой жилет.

— Ну, а как же ты сам? Нет уж!

— У меня теплая фуфайка и кальсоны. Теперь пусть какой угодно мороз… А у тебя одно легкое пальтишко. Тебе как раз пригодится.

Зиле, колеблясь, берет.

— Но, ежели тебе станет холодно, скажи. Я ведь привык ко всему. Могу выдержать. — Они разговаривают шепотом, чтобы не мешать спящим. — Здесь что-то в кармане — а… нож! Тебе не нужен? Ладно, оставлю себе. Если поведут пытать — была не была, или их, или себя. Так в руки не дамся.

Они лежат рядом, голова к голове.

— Не знаю, как ей удалось пробраться, — рассуждает Сниедзе. — Отчаянная девчонка. Я все время боялся, что ее пристрелят.

— Наверно, на посту этот молоденький солдатик. Он больше на человека похож… Что она тебе рассказывала?

— Ничего нового. Все ерунда. Наверно, ничего не выйдет.

Последние слова относятся к неиссякаемым надеждам на чудесное освобождение, в которое так верят арестованные. Иногда разносится слух о каких-то таинственных отрядах партизан, которые собираются в лесах и вот-вот ночью нагрянут и освободят всех. Более благоразумные понимают, что надежды эти напрасны, а все же в глубине души и они надеются. В этом мрачном подвале рождается вера в невозможное. Она необходима, чтобы среди крови и насилия воля к жизни не погасла, как слабая искра.

— О Робежниеке ничего не говорила? — немного помолчав, спрашивает Зиле.

— Робежниек, говорит, достает паспорта тем, кто уезжает в Россию. Говорит, многие едут. Она и меня подбивала бежать. А как убежишь…

Зиле больше не слушает его. Занятый какими-то своими мыслями, он садится и глядит в окно.

Немного спустя он тихонько встает и подходит к окошку, просовывает руку за решетку и ощупывает что-то. Потом возвращается и ложится на старое место. Сниедзе слышит его тяжелое дыхание.

В подвале тихо. Только в глубине все еще стонут избитые. Сниедзе едва задремал, как над самым его ухом раздается голос Зиле:

— Слушай… Решетка с одной стороны шатается…

Сон мгновенно исчезает. Сниедзе соображает сразу, что это значит.

— Не может быть!

— Я уже давеча заметил, когда ты тянул узел. Теперь сам проверил. Один прут шатается. То ли ржавчина разъела, то ли кузнец забыл приклепать. Одному не под силу, но ежели вдвоем взяться…

Сниедзе вздрагивает.

— Брось. Куда мы пойдем?.. Как мы выберемся?.. Снаружи солдат ходит.

— Разве не лучше сразу получить пулю, чем дожидаться, пока потащат на кухню, будут пытать, изуродуют, а под конец прикончат, как собаку. Вдруг нам удастся…

Сниедзе изо всей силы стискивает зубы, чтобы не стучали.

— Зиле… Я не знаю, мне страшно…

— Чего ты боишься? Двум смертям не бывать. Останемся — все равно нам конец. Днем раньше или днем позже. А если удастся…

Он встает и снова подходит к окну. Сниедзе осторожно идет за ним. Ему кажется, что, как бы тихо он ни старался ступать, сапоги гремят по цементному полу. Дыхание вырывается с шумом, а сердце стучит, как молот.

Они оба просовывают руки и пробуют. Холодное, шершавое железо слегка подается. Сниедзе нажимает изо всех сил. Но Зиле уже видит, что руками не осилишь.

— Постой… — говорит он и отстраняет юношу. Шагая через спящих, он приносит узкую длинную скамью. Что-то с нее свалилось на пол. Спящие зашевелились. Кто-то заговорил во сне.

Зиле и Сниедзе в оцепенении застывают на миг у окна.

Опять стихает. Все привыкли к тому, что каждую ночь кто-нибудь начинает искать место потеплее или пробирается по нужде к параше у дверей.

Ножки скамьи мешают им. Хорошо, что они некрепко держатся. Зиле долго возится, вытаскивая их, и потихоньку кладет в угол.

Они проталкивают сквозь решетку угол скамьи, и оба грудью наваливаются на нее. Сразу чувствуют, что поддается. Конец железного прута сгибается с легким скрипом. Оба разом наклоняются и видят, что путь открыт.

— Не знаю… — еле слышно шепчет Сниедзе. — Мне страшно… Пожалуй, это предательство. Мы удерем, а они останутся.

— Ты просто дурак. Разве не из-за предательства мы с тобой очутились здесь? Где теперь нет предательства? Кому ты можешь довериться? Разговаривать тут опасно. Половина из тех, кто здесь валяется, готовы предать и меня, и тебя, и всех остальных, только бы самим спастись. Кто здесь думает о других? Они не товарищи. Это уже не люди, а перепуганное стадо. Шшш! — Он наклоняется над Витолом, который во сне поворачивается на другой бок. Прислушивается, потом выпрямляется. — Спит. Уж если этот заметит — все пропало. Он никого не пощадит…