Северный ветер

— А как же, Павел Сергеевич, — смеется бароненок. — Развлечения необходимы. Теперь самое подходящее время. Как же! Замки наши превращены в груды развалин, имущество растаскано, бесценные сокровища искусства и науки уничтожены. Сами мы скитаемся и скрываемся кто где. А сколько эти варвары замучили и, как собак, зарыли где-нибудь у дороги… Развлечения нам необходимы. Мы хотим плясать Dance macabre[18]…

— Вы жаждете мести, герр барон Вольф. А это, разрешите заметить, не рыцарская черта. Я здесь впервые. Впервые вижу я ваших крестьян. И они встречают меня пулями… Разумеется, я не испытываю благодарности к ним. А мои драгуны просто взбешены. И все же ваши крестьяне, судя хотя бы по сегодняшним встречам, в конце концов совсем не кажутся такими варварами, какими вы их изобразили. А ежели они на самом деле теперь одичали, то на это, должно быть, есть особые причины. Не исключено, что именно вы сами являетесь причиной.

— Prosit! — Барон опрокидывает рюмку и наполняет снова. Закуривает папиросу. — И вы и мы! Мы виноваты в том, что хотели превратить дикарей в людей. Не жалели сил и средств, строя для них церкви и школы, распространяя образование и культуру. Вы, Павел Сергеевич, несомненно, читали или слышали, насколько в здешних краях зажиточность и образование выше, чем на огромных просторах России. Как вы полагаете, своими силами, без подталкивания, руководства и помощи мог бы достичь этого полудикий народ?

— Но тогда откуда эта звериная, безмерная ненависть к вам? Неужели только из-за воспоминаний о давних временах крепостничества? Тогда это был бы действительно странный народ, который спустя столетия не может забыть зло. Единственное исключение среди народов. Сколько, например, зла нам, русским, сделали когда-то татары? А где вы встретите русского, который и теперь еще видел бы в татарине прежнего угнетателя?

— Все это так! Историческое прошлое, пожалуй, не имеет особенно важного значения, хотя их агитаторы используют и его для разжигания вражды. Но то, что мы сейчас переживаем, происходит главным образом по вашей вине. Вы систематически разрушаете тот авторитет, при помощи которого немецкое дворянство держало этих полудикарей в повиновении. Вы ограничили власть немецкой церкви, которая держала их в руках с помощью религии. Вы уничтожили немецкую школу, которая прививала им культуру и гуманность. Наконец, вы отняли у нас необходимую административную власть и передали ее русским чиновникам, не знающим местных условий и обычаев, не умеющих держать себя с достаточной твердостью. А ведь властвовать над дикарями не то, что управлять культурными людьми. Этого вы не понимаете и не хотите понять. Нет у вас дара колонизаторов, культуртрегеров. Вы руководствуетесь предвзятой схемой и поэтому портите все, к чему бы ни прикоснулись.

— Мы здесь сравнительно недавно. Вы же самовластно хозяйничали здесь столетиями. Как же могло в такой короткий срок рухнуть все, что вы создали, — та культура, о которой вы говорите? Не ошиблись ли вы случайно, герр барон Вольф? Укоренилось ли хоть что-нибудь в этом народе из вашей культуры? Быть может, этих, как вы изволили выразиться, полудикарей следовало приручать иными средствами?

— Можете мне поверить, Павел Сергеевич, мы знали, когда и какие средства применять. Но вторглись вы, разрушили наш авторитет, а вместе с ним и свой собственный. Русские чиновники только способствовали распространению неуважения к любой администрации. Притесняя немецкую церковь, вы содействовали распространению безбожия и разврата среди крестьян. В русифицированной школе выросли сорняки социализма и смуты… Вы должны понять свою ошибку, хотя бы и с опозданием. Впрочем, сие дело будущего. А сейчас необходима беспощадная жестокость и расправа. Чтобы и правнуки помнили. Чтоб вовек не взбрело им в голову бунтовать.

Павел Сергеевич опять закуривает папиросу. Руки у него дрожат. Он швыряет окурок в стенку, и во все стороны разлетаются искры.

— Мне кажется, вы просчитались, герр барон Вольф. Нас послали восстановить мир и порядок. И это будет сделано. Мы тоже дворяне и монархисты, не хуже вас, герр барон Вольф. Виновные должны понести наказание. Но если вы полагаете, что мы должны мстить за вас, то вы ошибаетесь. Мы вам не палачи и не их подручные. Мы не беремся силой напяливать на ваших крестьян ту видимость культуры, которую они сами сбросили с плеч. Мы здесь защищаем и охраняем идею русского государства, а не интересы местных дворян.

— До чего же странно понимаете вы свою задачу, Павел Сергеевич. Надеюсь, вам известно, что наш государь интересы дворянства ставит во главу важнейших интересов государства. Мне кажется, это должно служить нам единственным правильным мерилом…

— Оставьте свои поучения при себе, герр барон. Я сам дворянин, но, признаюсь, очень далек от балтийского дворянства. Я нервный и легко возбуждающийся человек. Но я солдат и давал присягу защищать высшую государственную власть от любых враждебных покушений. Однако ваша кровожадность и жажда мести чужды мне. Вы хотите насильно сделать нас своими пособниками, внушить чуждые нам воззрения. Хотите заставить нас быть жестокими, злоупотреблять данной нам властью. Совсем недавно я переступил границу России, а мне уже здесь все успело опротиветь. Стыдно за себя. Я начинаю забываться, становлюсь неоправданно жестоким, а может быть, и несправедливым. Какие у нас, например, улики против той девушки? Или против отца и матери убитого революционера? Где это видано, чтобы за проступки какого-нибудь человека отвечали его невеста и родители?

Барон долго и смачно гогочет.

— На вас мой коньяк действует совсем иначе, чем на ваших драгун. Не перейти ли нам на шампанское? Впрочем, это уже завтра, когда переберемся в имение. К счастью, эти свиньи не нашли и потому не разграбили погреб. Ключ, правда, у папы, но мы взломаем. Папа поймет: ради такого исключительного случая… — Он засовывает в рот целую горсть лимонной карамели. — У вас слабые нервы, Павел Сергеевич. Карательные экспедиции не ваше призвание. Вы должны подать прошение о переводе на другую службу.

— Я так и сделаю… А вы заметили, герр барон, глаза девушки? Можно ли забыть ее взгляд?

— О, я-то могу! До сих пор я еще не флиртовал с крестьянскими девками. Мне всегда был противен запах навоза и пота. Я слишком хорошо воспитан. — Его холеное лицо вдруг перекашивает злобная гримаса. — Как они смеют, эти скоты! Мне? Мне мало невесты и родителей, — вся волость должна отвечать за этих мерзавцев, за их убийства и грабежи. Все они негодяи. Любой готов всадить вам нож в бок. Вы их еще не знаете, Павел Сергеевич!

Драгуны тащат в вагон нового арестованного. Волокут по полу и кидают на скамью. Он бы рухнул, как чурбан, но, поддерживаемый с одной стороны солдатом, а с другой — упершись в стенку, сидит, не валится на бок. Распахнутый полушубок с вырванными пуговицами разодран и облеплен снегом. На коленях штанов дыры: оттуда виднеется покрытое багровыми полосами, синее, жилистое тело. Постолы сдернуты с ног. Лохмотьями торчат носки и портянки, перепачканные конским навозом. На голых ступнях кое-где проступают иссиня-черные пятна. Ноги как два грязных комка тряпок, мяса и крови, вокруг которых растекаются красные лужицы. Руки синие, вспухшие, с черными полосами от веревок. Шапка потеряна невесть где. Редкие седые волосы прилипли к потному лбу. От затылка до правого глаза, наискосок, тянется кровоточащая рана. Медленно стекают вниз кроваво-грязные капли, они виснут, слегка покачиваясь, на длинных седых ресницах, потом скатываются на подбородок и оттуда на заснеженный рукав. Белок глаза заволокло красной слизью, и темный зрачок тускло поблескивает, словно сквозь алую кисею… Другой, целый глаз хоть и слезится, но все же силится что-нибудь разглядеть. По нему видно, что старый Робежниек еще чувствует и слышит. Беззубый рот полуоткрыт. Челюсти заметно вздрагивают, нижняя губа отвисла, и во рту видна темная, смешанная со слюной кровь.

18

Пляска смерти (франц.).