Северный ветер

Другие постройки как будто все целы. Совсем не тронут белый дом управляющего наискосок от замка. Только там закрыты ставни и запорошено снегом крыльцо. Остановив лошадей, они молча переглядываются. Никаких признаков жизни. Мария, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, прячет лицо в муфточку.

Кучер собирается ехать дальше, но Мартынь останавливает его и слезает.

— Куда ты? — Ян хватает брата за руку. — Я думал, ты к нам заедешь?

Мартынь качает головой.

— Что мне у вас делать? Я не в гости и не отдыхать сюда приехал. Всего хорошего.

— Не покидайте нас… — умоляет Мария со слезами на глазах. — Что мы тут одни станем делать? Мне будет так страшно. — Она тоже хватает Мартыня за руку.

Мартынь бережно поглаживает руку Марии.

— Не бойтесь. Вы никому ничего плохого не сделали, и вам никто не причинит вреда. Эти люди только на вид грубы, но сердца у них добрые. Народ — добр, невестка. Попробуйте подружиться с ними, и, я ручаюсь, вы не пожалеете.

— Народ? — Мария недоумевающе оглядывается. Мартынь уже далеко. Он поднимается на пригорок и скрывается в лесу.

Ян глядит вслед. Ему почему-то становится грустно. Ведь Мартынь самый близкий человек. О чем только они не переговорили! Сколько довелось им вместе пережить!.. А теперь уходит! Именно теперь, когда больше чем когда-либо следовало бы держаться вместе. И куда идет — даже брату не говорит.

Впервые в жизни Ян чувствует, как между ними что-то оборвалось. Тонкая невидимая нить, которая раньше связывала их крепче толстого каната, давно уже порвалась, но по-настоящему Ян понял это только теперь, в эти горестные и тревожные дни.

Тревожное время… Мелкая колючая дрожь пробегает по всему телу. Прежнего наигранного восторга как не бывало. Так иней слетает с деревьев от дуновения ветра.

Ян вглядывается в серую, мглистую утреннюю пустоту и зябко кутается в пальто.

3

По дороге к кладбищу движется огромная толпа.

Впереди шагает оркестр сельских музыкантов, почти беспрерывно играя траурный марш. За ними на телеге везут два черных гроба, покрытые красными полотнищами. Хоронят убитых при перестрелке с драгунами. На гробах красные бумажные розы и венки, гирлянды из плауна и брусничника. По обе стороны телеги шагают вооруженные винтовками дружинники. Провожающие идут рядами — по шесть человек. Крестьяне, горожане. Особенно много женщин, молодых и старых. Изредка мелькнет гимназическая или студенческая фуражка. Траурные флаги печально никнут над головами.

Процессия движется в скорбном молчании. На лице у каждого можно прочесть, что хоронят близких людей, хотя большинство провожающих не знает и никогда ранее не видело их. В мерной поступи шагов бессильно замирают и глохнут звуки марша.

Кладбище запружено народом. Несущие гроб с большим трудом пробираются к вырытой могиле. Дружинники окружают ее и стараются сдержать толпу, надвигающуюся к самому краю могилы через бугры выброшенного песка. Нет ни пастора, ни пономаря, никакого церковного обряда. Не видно и носовых платков, утирающих слезы, потому что нет родственников. Пожилые люди смущены и как бы в ожидании чего-то оглядываются.

Больше нечего ждать. Гробы опускают в могилу, и дружинники в отдалении дают три залпа в воздух. Залпы должны были грянуть дружно, стройно, но это не удается, несмотря на энергичные жесты и команду начальника. Трещат выстрелы один за другим; стрелки нервничают и судорожно дергают курки. Впечатление все-таки огромное. Трижды дрожь волнения пробегает по толпе, потом снова все утихает. Замолкает и музыка. Тревожное ожидание становится напряженней.

И в это мгновение, встав на скамейку у чьей-то могилы, над толпой поднимается Мартынь Робежниек. За те несколько дней, что он здесь, его уже знают почти все — даже те, которые раньше не слыхали, что он их земляк. И тут все чувствуют, что именно Мартынь тот, кого ждут. Он скажет то, что хотелось бы сказать каждому. Единодушие толпы горячей волной охватывает оратора и полыхает в нем искристой, будоражащей силой.

Не сентиментальным кладбищенским настроением проникнуты слова Мартыня. Негромко, но отчетливо звучит над могильными памятниками — из одного конца кладбища в другой — эта не обычная для кладбища речь. Язык простой, безыскусственный, лишенный прикрас. Слова и мысли от самого сердца — без ложного пафоса и заученных жестов, без всякой напыщенности. Необычен на кладбище и сам оратор — в сером пальто и нахлобученной шляпе. Не сводя с него глаз, все с жадным вниманием слушают, ловят каждое слово, каждый звук…

Над этой могилой нельзя говорить о покое и отдыхе, о добытом и достигнутом. Пусть каждый помнит только о борьбе, давно начатой, но еще не завершенной, борьбе угнетенных против поработителей. Борьба эта столь же стара, как история отдельных народов и всего человечества. Борьба рабов против господ, крестьян против светских и духовных феодалов, наконец религиозные и освободительные войны, борьба за конституцию, за республику — все это лишь отдельные, зачастую неверно освещенные историками проявления тысячелетней борьбы, которая до сих пор не описана, не воспета, а ведь в ней движущая сила общественного развития. Борьба угнетенных с угнетателями, бедных с богатыми, правых с неправыми. Борьба справедливости с насилием, будущего с оковами прошлого. Лучшими и отважнейшими сынами каждого народа были всегда те, кто восставал против власти золота и насилия. Именно те, для которых будущее их класса было дороже жизни. Пусть народ не забывает их. Кровью своей они начертали путь в будущее. Да сохранится вечная память о них в грядущих поколениях…

Когда Мартынь кончает и исчезает в толпе, слышатся глубокие вздохи сочувствия. Жители волости — земляки оратора — переглядываются и глазами ищут чужаков. На их лицах гордость и удовлетворение: наш!..

Внезапно раздается революционная песня. Молодые, сгрудившись у свежей могилы, поют смело и горячо. А те, которые стоят поодаль, привыкли к церковным хоралам, — они не знают слов и лишь изредка подтягивают. Но песня действует и без слов. От ее мелодии и ритма каждый чувствует себя живой частицей массы.

Молодежь особенно раззадорена. Да и песня звучит как протест, насмешка над тем, что до сих пор проповедовали здесь, как вызов всякому, кто бы вздумал и впредь служить старым богам. Привлеченные любопытством старики и старушки начинают озираться вокруг, им не по себе.[8]

На скамейке появляется другой оратор — Толстяк. Говорит он громким, зычным голосом, размахивая руками, волнуясь. Речь его — сплошной призыв к мести. «Око за око, зуб за зуб». Обращается он не к народу, не к крестьянам, не к демократии. Только к избранным, сильным, не боящимся смерти. Говорит он, конечно, не о тех, которые случайно пали в бою и которых теперь хоронят. Его интересуют лишь те, кто способен отомстить за павших товарищей смертью десятков поработителей и предателей.

Речь его возбуждает толпу. Будто заскорузлый палец корябает крепкие крестьянские нервы острым ногтем. Женщины, бледные, как в ознобе, жмутся друг к дружке. Где-то слышатся всхлипывания и протяжные вздохи.

Ян Робежниек видит, какое опасное действие оказала на слушателей речь Толстяка. Все время, внимательно вслушиваясь, он наблюдал за толпой. Никак не может решить, выступать ему или нет. Хочется, очень хочется. Но из головы не выходит разговор с Мартынем, — различные слухи о карательных экспедициях, о событиях в России. Однако минутный порыв порой бывает сильнее, нежели долгие, выношенные сомнения. Даже мысль о Марии не может удержать его. Трусость жены еще пуще распаляет его тщеславие. Неудачная, по его мнению, речь Толстяка решает то, что сам Ян не мог решить. Мгновение — и он уже на скамейке.

В речи Яна Робежниека нет ни идейной ясности и логики Мартыня, ни фанатизма Толстяка, хотя говорит он о борьбе. Нелегко уловить в его речи ведущую нить, понять, против кого и во имя чего он выступает. Касается он всего, о чем каждый теперь думает, но не может дать четкий, вразумительный ответ на жгучие вопросы, как, например, Мартынь в своей речи. Ян говорит об опасности, угрожающей революции, но в словах его мысль о неизбежной борьбе звучит как-то неопределенно. Речь его полна поэтических образов и восторженных аллегорий. В ней причудливо сплелись старый кладбищенский сентиментализм и зовы новой жизни. Ян знает мужиков. Знает, что большинству этих людей нет никакого дела до сухих теорий и волнующих партию вопросов. От грубого насилия они инстинктивно отворачиваются, предпочитая путь романтических иллюзий. В эту сторону он и уводит своих слушателей. Воодушевляясь сам, говорит дольше и красноречивее, чем вначале предполагал.

8

Во время революции 1905 года в Латвии широкое распространение приобрели так называемые «церковные демонстрации». Социал-демократы распространяли в церквах во время богослужения листовки, провозглашали революционные лозунги, устраивали выступления с речами и т. д. Нередко социал-демократы вместе с молящимися распевали на известные церковные мелодии революционные песни. Эти песни скоро стали очень популярными в народе.