Страница 5 из 95
Державин рассказывал о побеге.
...Выдалась. ветреная, дождливая ночь. Мещерский ворвался в палатку и торопливо стал собирать свои пожитки.
— Бежим вместе, Георгий! Я нашел китайца, он перевезет нас на тот берег.
— Ты с ума сошел! Опомнись! Перемелется — мука будет, — попробовал отговорить его Державин.
— Все пропало, Георгий! Полками командуют унтеры, фронтами — прапорщики... Пропала армия! Погибла Россия!
Он схватил свои вещи, выскочил из палатки. Державин кинулся следом, чтобы удержать Мещерского.
Они очутились на берегу Амура. В темной мгле шумел дождь, плескались черные, как деготь, волны. У ракитного куста хлюпала лодка, в ней сидел, вобрав голову в плечи, китаец. Мещерский сунул ему свой серебряный портсигар, торопливо вскочил в лодку.
— Ты не сделаешь этого! — крикнул Державин и в отчаянии выхватил из ножен шашку.
Китаец налег на весла, лодка нырнула в сырую ночную мглу...
Дед Ферапонт вначале рассеянно слушал сына, даже задремал, но потом встрепенулся, стукнул костылем о пол, гневно спросил:
— Как же ты не зарубил его, подлеца?
— Да вот так получилось, батяня. Не сумел... Шашкой не достал, а револьвера при мне не оказалось. Отговорить думал...
— Разиня!
Иволгин смущенно улыбнулся: как можно так дерзить генералу, перед которым стоят навытяжку целые полки! Заметив его смущение, Державин сказал, кивнув на деда Ферапонта:
— Крутой у меня родитель — критикует, невзирая на генеральские погоны. Он и костылем может врезать...
Генерал прислонился к стенке и долго сидел молча, разглядывая лейтенанта. Потом заговорил снова:
— Между прочим, когда мы вышли в сорок четвертом на государственную границу, вспомнился мне Мещерский. Захотелось спросить у него: «Что, господин штабс-капитан, погибла без тебя Россия?» Она не только не погибла — сама весь мир спасла.
— Не весь еще, — с сожалением заметил Иволгин. — Нет венца, как говорил наш дирижер Илья Алексеевич.
— Да, красиво сказал твой дирижер. Венца нет. Только нам теперь, пожалуй, не до украшений.
Дед Ферапонт приоткрыл глаза, повернул голову.
— Про рубаху мальчишка верно калякал, — сказал он. — Только нет ее на мне оттого, что немец в дом пришел.
— Про немца, батяня, говорить теперь нечего. Ты вот скажи, что с японцем делать?
— Я про него и говорю. Гляди не прозевай его, как того капитана.
— А все-таки?
— Отстань, не моего ума дело. Я тебе только по-нашему, на-охотничьи, скажу. Да ты и сам должон знать. Где волка бить надобно? В степных балках его бьют да в лесных сограх. Охотник не будет дожидаться, пока зверь в овечью кошару заберется. Дороговато это нам обходится, сынок. Дороговато... Вот ты и смекай, коль енералом работаешь...
IV
«Пятьсот веселый» остановился на станции Байкал. Иволгин дернул вниз вагонное окно, удивленно заморгал глазами. Перед ним разливалась, поблескивая небесной лазурью, зеркальная водная гладь. Справа к озеру подступали, отражаясь в прозрачной воде, зеленые горы. Все здесь было таким чистым и ярким — дух захватывало.
— Вот это красотища! — разом выдохнул он.
— Чудо природы, — заметил генерал и хитровато улыбнулся. — Недаром на сию благодать японцы зарятся. Близок локоть, да не укусишь.
Маленькая станция была переполнена матросами, повсюду чернели бушлаты, полосатились тельняшки, вились на ветру ленточки бескозырок, будто в морском порту, куда только что пришвартовался корабль. В стороне стоял длинный эшелон. На одной из теплушек было написано, видно для маскировки: «Достроим город юности — Комсомольск!»
У эшелона заливалась охрипшая гармонь и слышался дробный перестук каблуков.
Иволгин нащупал в кармане помятый червонец, сбегал к торговому навесу и купил пару копченых, коричнево-золотистых омулей. Назад шел вдоль матросского эшелона, внимательно оглядывая попадавшихся на глаза моряков. Присматривался неспроста. Еще в начале войны в Брянских лесах судьба свела его с матросом Чайкой, которому он многим был обязан, и теперь, завидев парня в бескозырке, он невольно думал: «А вдруг Чайка?» Конечно, он понимал: искать на этой станции Чайку нелепо, но мало ли какой случай может выйти? Моряков, видно, перебрасывают с действующих флотов на Тихий океан. В самую пору Чайке быть здесь.
Едва Иволгин подошел к веселому матросскому кружку, как свистнул паровоз и матросы с криком «Полундра!» устремились к эшелону. Один плечистый матрос, пробегая мимо Иволгина, едва не сбил его с ног. Фигурой он был как будто похож на Чайку: такая же крутая шея, оттопыренные в стороны, будто вывернутые, локти.
— Чайка! — крикнул Иволгин, рванувшись за ним.
Матрос вскочил на ступеньку вагона, обернулся, показав в широкой незнакомой улыбке редкие зубы, сказал глуховатым голосом:
— Обозналась, пехота. Чайки над Байкалом — вон они!
Из теплушек полилась песня:
С высокого берега, по которому был проложен железнодорожный путь, песня падала на зеркальную гладь озера и утихала, будто растворялась в воде:
Иволгин вернулся в свой вагон невеселым, задумчивым. Похожий на Чайку матрос разбудил воспоминания о первом военном лете — горьком, дымном.
...Утренний лес окутан густым сизым туманом. Березы и осины словно замерли, чуть слышно шуршали сосны, разбросав в стороны свои разлапистые ветви.
Спавшего на пахучей сосновой хвое Сережку разбудил прибежавший откуда-то Игренька — батькин конь. Он тревожно храпел, греб копытами землю.
— Игренька, Игреня-а, — потянулся к нему спросонья Сережка.
Конь притронулся губами к знакомой руке и сразу успокоился. Полегчало на душе и у Сережки: все-таки не один в глухом лесу.
От земли тянуло сыростью, смолой и грибами. Слежавшаяся хвоя за ночь отсырела, покрылась росой. Сережка плотнее запахнул пиджачок, съежился — можно бы еще поспать, пока нагреется земля, но сон не шел к нему. Накануне погиб в ночном бою отец: горе комом подкатывалось к горлу. «Эх, Игренька, Игренька, остались мы теперь с тобой вдвоем на всем белом свете», — горько думал мальчишка, поглаживая склоненную голову коня.
Сережка ушел с отцом из Кленов перед самым приходом туда фашистов. На улицах рвались снаряды, ржали ошалевшие лошади, над Кленами в густом дыму метались перепуганные голуби. Трещали горящие крыши, и со звоном лопались стекла.
— Сережка! Седлай Игреньку! Живо! — торопил отец.
Матвей Иволгин снял со стены именную шашку, сел на Игреньку и повел односельчан в лес. Партизанить ему — однорукому было нелегко. Вывернутая правая рука совершенно бездействовала, плетью свисала от плеча. Но он управлялся и одной левой — владел и автоматом, и пистолетом, а если надо — и шашкой, как в молодости. Сережка был при нем адъютантом, иногда ездил в разведку. Но недолго пришлось ему воевать рядом с отцом. В воскресенье вечером в лагерь партизан пришел разведчик и доложил командиру, что гитлеровцы готовятся уничтожить выходивший из окружения отряд красноармейцев.
— Красную Армию надо спасать, — сказал отец. — Без нас Советская держава проживет как-нибудь, а без армии — каюк всему...
Партизаны свалились на фашистов внезапно и выручили прижатый к болоту красноармейский отряд. Но немногие вернулись в лагерь. Погиб и командир отряда Матвей Иволгин. Сережка видел, как вздыбился Игренька, подброшенный взрывом, как упал на землю и не поднялся отец. Потом все смешалось. Рядом раздался еще один взрыв. Кони шарахнулись в сторону. Партизаны подхватили убитого командира и отступили в глубь леса. А Сережка в суматохе упал с коня, тут же вскочил с земли и бросился через елань в березняк ловить Игреньку. Но коня не догнал, а от партизан отстал. Всю ночь бродил по лесу — искал Игреньку, плакал, надеялся встретить кого-либо из своих, а под утро свалился от усталости у старой сосны и мертвецки заснул.