Перед вахтой

Проще говоря, не надо терять чувство меры.

Легко можно представить себе, как ангел, бережно пасший Антона около полутора суток, прилег соснуть на ближнее облако, и в этот миг помощнику дежурного офицера начальнику музыкантской команды старшему лейтенанту Трибратову пришло намерение проверить внутренние посты, а часы пробили полночь. Столь же легко предположить, что на пути своем из роты в роту старший лейтенант Трибратов в какой-то момент подумал о дочери своего учителя по классу виолончели, подло обольщенной и бессовестно брошенной неким курсантом Антоном Охотиным, каковой неприятен еще и тем, что терзает изощренный слух старшего лейтенанта своими богохульными упражнениями на благородном инструменте фортепьяно.

Спускаясь с четвертого этажа на третий, старший лейтенант наведался в курительное помещение на предмет обнаружения там грязи и беспорядка. И в это достопамятное мгновение в широком окне на фоне подсвеченного городским освещением звездного неба выявилась вдруг растопыренная фигура, которую старший лейтенант склонен был принять за черта, пока не сообразил, что черти не носят флотскую форму одежды. Приглядевшись еще внимательнее, старший лейтенант признал в растопыренной фигуре гадкого ему курсанта Антона Охотина, а следы ржавчины на брюках и голландке свидетельствовали в пользу того мнения, что курсант Охотин не материализовался из межзвездного эфира, но достиг окна курительного помещения, применив подсобное вспомогательное средство, скорее всего водосточную трубу. И все это вместе сопоставленное с поздним или, если желательно, ранним временем суток являлось достаточным доказательством, что курсант Охотин приступил к осуществлению последнего и самого ответственного этапа самовольной отлучки, то есть возвращения из оной.

Несколько секунд Антон и Слава Трибратов обалдело смотрели один на другого. Антон, нервы которого подверглись большему напряжению, заговорил первым:

— Здравствуйте, Слава.

И спрыгнул с подоконника.

К помощнику дежурного офицера вернулся дар речи.

— Давайте сразу условимся, что не Слава, а товарищ старший лейтенант, — сказал он Антону.

— Когда-то мы уславливались наоборот, — напомнил Антон.

— Когда-то вы прикинулись талантливым и порядочным человеком, — возразил старший лейтенант, проглотив набежавшую брезгливую слюну. — Тогда я готов был дать вам пальто и шляпу, чтобы облегчить ваше положение на гауптвахте.

— А теперь вы готовы на меня донести, — сказал Антон, уловив в выражении лица старшего лейтенанта непонятное ему злорадство.

— И сделаю это с удовольствием, — улыбнулся старший Лейтенант.

— Так и надо, — сказал Антон для себя. — Должно же это кончиться… Сегодня так сегодня.

В кармане лежит записка, на оборотной стороне которой выцарапано нетвердой рукой: «Забудь меня и ребенка. Очень хочется сказать, что Денис не твой сын, но на такую ложь у меня нет сил».

Он показал это писание Герасиму Михайловичу, и старик возрадовался: «Она добралась до предельного рубежа! Дальнейшее пойдет в сторону улучшения. Ликуйте, дорогой мой!» И Антону показалось, что музыкант слегка повредился в рассудке на почве рождения внука. Чему радоваться? Тут выть охота…

— Подскажите, пожалуйста, куда в таких случаях ведут: в расположение роты или к дежурному офицеру? — попросил нестроевой офицер Слава Трибратов.

«Экий растютёха», — подумал Антон и сказал:

— Дам я вам, Слава, по фуражке, свидетелей нет, и даже некому вас нести ни к дежурному офицеру, ни в лазарет.

— Я вооружен пистолетом! — заявил Слава Трибратов, прикоснувшись к уехавшей назад кобуре.

Антон выдавил из себя кривую улыбку:

— Вы хоть знаете, как его снимают с предохранителя? Ладно, так и быть, оставлю в живых. Учитесь, пока меня не вышили: следует вам сейчас точно заметить время, потом отвести меня на курс, сдать дежурному по курсу, а по выполнении сего записать в журнал дежурства, что в таком-то часу и при таких-то обстоятельствах курсанта такого-то застукал на месте преступления такой-то бдительный офицер. Усекли?

Шевельнулось вдруг сострадание у старшего лейтенанта Трибратова, и понял он, что впрямь могут курсанта третьего курса Антона Охотина при его содействии из училища изгнать.

— Антон, — молвил Слава Трибратов, все еще опасливо придерживая ладонью кобуру, — я, конечно, исполню свой долг, но скажите мне: в чем дело? Зачем вы бегали в самовольную отлучку? Мне думается, что к женщине плохого поведения, потому что я знаю, по какой причине с вами порвала Нина. Нет, не думайте, это не она мне сказала. Нина гордо молчит и пресекает все разговоры о вашей недостойной персоне. Но вдруг я не прав, и существует достаточно весомое, оправдывающее ваш поступок обстоятельство? Не скрывайте, Антон. Я хочу вам добра.

— Слава, — сказал Антон, — а мое голое заявление, что существует такое оправдывающее обстоятельство, вас устроит?

— Голое не устроит, — решительно отклонил старший лейтенант. — Что вы хотите, чтобы я вам верил после того, как вы подло обманули Нину — это нежное, возвышенное и так легко ранимое существо, которое…

— Ну ладно, раз не верите… Да, да, да… А не были ли вы в это существо втюрившись, старший лейтенант?

— Нет, что за глупости, — густо покраснел Слава Трибратов. — Помню, я даже обрадовался, когда Нина сошлась с вами и в доме перестало появляться это необъяснимое, этот дубина Дамир. Но я возненавидел вас, — он вскинул на Антона глаза, и краска сошла с лица, — когда вы подло плюнули в эту прекрасную душу. Последний раз спрашиваю: есть ли у вас уважительная причина?

— Есть.

— Какая?

— Не скажу.

— Это не убеждает.

— Тогда исполняйте свой долг.

— Подумайте, — теперь уже настаивал Слава Трибратов, раздираемый конфликтом между чувством и долгом.

— Слава… — Антон присел на лавку.

— Да?

— Да так… Ничего… Вы знаете, где сейчас Нина? — как бы невзначай спросил он.

— Наверное, дома, — пожал плечами начальник музыкантской команды. — Впрочем, я не видел ее с мая. Она уезжала в деревню. Но не вздумайте приходить к ней. Нина презирает вас.

— Ну пойдем, Слава, — устал уже от разговоров Антон. — Исполняйте свой долг.

Старший лейтенант оттягивал момент, предназначенный судьбой для свершения непоправимого.

— Вы сами мне так советуете? — заглянул он Антону в глаза.

Смерть как не хотелось ему обрекать пусть даже повинного человека на жестокую кару.

— А что делать? — Антон поднялся с лавки. — Где я был, я вам не открою. Врать не желаю. Ведите. Хоть и гложет меня предчувствие, что в некую внезапную минуту вы о том горько

пожалеете.

— Да?.. — Слава Трибратов снял руку с пистолета. — Я уловил в вашем голосе искренние ноты… Антон, бросьте выдуриваться, подумайте о будущем, вы же знаете, чем это все грозит, скажите правду, должен же я иметь внутреннее основание, чтобы отпустить вас вопреки своему долгу!

Антон развел руками:

— Слава, я вас очень уважаю и расскажу вам все, что угодно о себе. Но э т о невозможно.

— Ну почему, Антон? — воскликнул измученный гуманист.

— Наверное, потому, что однажды один неумный человек сказал: «для смеха»… Здесь замешана женщина. Может быть, она не желает, чтобы я рассказывал…

— Ах, опять женщина! — не дал ему договорить старший лейтенант. — Тогда что мы тут разговариваем. Ступайте, низкий человек.

— У меня есть военное звание.

— Идите, идите, старшина второй статьи!

Через полторы минуты старший лейтенант Трибратов сдал курсанта Охотина дежурному по курсу.

И странно, что тогда — именно тогда — Антон успокоился и почувствовал под собой твердый грунт.

Он сказал, что совершил не одну эту самовольную отлучку, а три подряд. Всех безумно интересовало: куда, зачем и что, собственно, произошло в жизни такого уравновешенного прежде курсанта? Антон молчал, пользуясь естественным правом человека, правом на самозащиту. За десять дней допросов он только укрепился в своем решении молчать. Огоньки любопытства, вспыхивающие в глазах допросчиков, — куда? зачем? к кому? — были гадки ему.