Перед вахтой

Ледовитый океан, приглаженный вчерашним штормом, металлически блестел под холодным солнцем. С правого борта обгрызенным куском сахара торчал над водой небольшой айсберг До базы отсюда было далеко, двенадцать дней ходу, а до Нины еще на полторы тысячи километров дальше.

Ровно рокотала под палубой машина. Антон проделал несколько асан в одиночестве за кормовой надстройкой и телу стало удивительно легко и приятно жить, но душе почему-то было в это утро грустно. При таком диссонансе под рокот машины в голове складывалось:

Зачем, думалось Антону, человек избирает себе судьбу неспокойную, непомерно удлиняющую сроки ожидания? В училище приходится ждать до субботы, да и то, если не заступишь в наряд и не проштрафишься, — тогда жди следующей субботы. А когда дождешься желанного, кончишь училище, получишь позолоченный кортик, начнутся плавания, жди тогда месяцами. Выходит, есть что-то прекрасное и захватывающее в этой судьбе, если не помышляешь ни о какой другой. Значит, никак невозможно жить без этого своенравного пространства, называемого океаном, без этого порядка, который не всегда сладок, но всегда держит тебя в рабочем состоянии и всегда свидетельствует, что ты человек, необходимый своей стране, а не просто так — житель. Невозможно теперь и без личного оружия, и без того оружия, которое никак не назовешь личным, но которое в твоих руках и которое имеет больше шансов быть использованным по прямому назначению, чем твое личное оружие. И никак невозможно жить без замечательных людей, которые называются военными моряками, которые единственные на свете понимают тебя, одобряют тебя, знают то, что знаешь ты, любят то, что ты любишь, и хотят того же, чего хочешь ты. И которые жестоко осудят тебя, если ты посмеешь стать подлецом, и изгонят тебя тогда с флота, чтоб тобой и не пахло!..

Люди, корабли, море, небо. И твое право быть среди всего этого и делать любимое, необходимое дело.

А отчего же печаль?

Да, наверное, оттого, что человеку всегда мало, всегда хочется еще, всегда нужно больше и дальше. А если он всем уже доволен, дошел до конечного пункта своих стремлений, зачем ему тогда жить?

Да таких и не бывает, подумал Антон и пошел искать боцмана. Может, из симпатии заменит сапоги, а то эти стали протекать.

Опять потекли однообразные, расчлененные вахтами и галсами дни траления. И в последний день, последним тралом, на последнем галсе подсекли, наконец, мину. Она всплыла, черная и рогатая, этакая подлость замедленного действия, таящая в круглом чреве полтонны взрывчатки. Капитан-лейтенант Шермушенко, потирая руки и со злорадной улыбкой, как улыбается человек, замахиваясь палкой, чтобы укокошить гадюку, подошел к сорокапятимиллиметровой пушке и навел стволик на мину. Бабахнул звонкий выстрел, и сразу над тем местом, где качалась на волне рогатая дрянь, вздыбился толстый, изумрудно сверкающий под солнцем столб. Он постоял в воздухе и стал рушиться, неторопливо и нехотя.

— Какой срок службы немецкой мины? — спросил Антон.

— Считается, что три года, — сказал лейтенант Машкин-Федоровский, — но не советую вам натыкаться на нее и через двадцать. Раз вытралили мы английскую бронзовую мину, поставленную, судя по клейму, в восемнадцатом году. Рванула как свеженькая.

— Сдали бы ее в музей, — сказал Антон.

— Бросьте, — брезгливо сморщился лейтенант. — Зачем нужны эти выставки орудий убийства? Пора уже всю эту мерзость уничтожить. Собрать в кучу, облить керосином и поднести спичку.

— Без нее спокойнее дышалось бы, — поддержал Антон. — Да кто решится начать первым? Кто первый подчистит свою территорию, соберет всю эту дрянь в кучу и поднесет спичку?

— Это называется пацифизм, и добра от него никогда не бывало, — сказал лейтенант. — Нужно что-то другое, поумнее.

— Интересно знать бы, что?

— Государственные мужи найдут какой-нибудь способ, должен же он быть в природе, — сказал лейтенант. — Сколько можно истреблять друг дружку? Это уже даже не смешно.

— Один государственный муж считает, что самое время бросить бомбу и уполовинить население.

— Этот муж свое население и без бомбы уполовинит… Бомбы я, правду говоря, не боюсь. Боюсь химии, — сказал лейтенант. — Всех этих заманов, заринов, циклонов и другой пакости.

— Знакомился, — кивнул Антон.

— Вот и подумай, насколько полкило циклона эффективнее всего атомного арсенала.

Убрали трал, взорвали на трехметровой глубине подрывной патрон, набрали с поверхности моря четыре бочки оглушенной рыбы, наелись до ушей и запили компотом без нормы выдачи.

— Теперь можно и домой, — решил капитан-лейтенант Шермушенко и дал рулевому вычисленный Антоном и проконтролированный штурманом Машкиным-Федоровским курс.

Через двенадцать суток Антон шагал со своим отделением по горбатым улицам к почте. Письма он получил от отца, от Инны из Риги и от Гришки Шевалдина, проходящего свою практику на подводной лодке. Он еще раз приник к окошечку, еще раз сунул девушке свою служебную книжку, но чуда не случилось. Того письма, которого он ждал, девушка в своем ящике не нашла.

Антон ушел в сопки и бродил там по скалам, сокрушая подметки, до самого вечера. Читал письма. Отец поучал строго, деловито, полезно, но неинтересно. Гришка излагал свои лишения и удовольствия интересно, но бесполезно. Инка писала растрепанно, не разберешь что…

Он вернулся на корабль и направился к своему кормовому кубрику, но у входа его взял за рукав боцман Ариф Амиров.

— Пойдем, друг, — сказал боцман, и Антон пошел с ним, не спрашивая куда.

Ариф привел его под полубак в свою каюту и усадил на койку.

— Уютно живешь, — сказал Антон, оглядев тесную щель боцманской каюты.

— Очень превосходно живу, — сказал боцман.

Он достал из нижнего рундука банку консервов и тарелку с солеными огурцами. Вскрыл банку такелажным ножом и, порывшись в ящике стола, добыл оттуда две ложки. Подумав, достал из рундука пузатые фаянсовые кружки с синим ободком по краю и клеймом «ВМФ». Крупно порезал огурцы, посмотрел на Антона, как бы спрашивая, всего ли хватает.

— Водички бы, — сказал Антон.

Ариф Амиров ушел за водой, так как умывальника боцману эскадренного тральщика в каюте не полагается.

Далеко-далеко гудел по-шмелиному вспомогательный движок, располагая к покою и размышлениям. Пахло краской и теплом. Над койкой в застекленной рамке красовалась длиннобровая ханум (и тут любовь, пожалел боцмана Антон) с гигантскими серьгами в ушах. Больше никаких карточек и картинок не было. Жалобно всхлипнула волна за бортом, и Антон подумал: куда их теперь денут на оставшиеся двадцать дней практики? Одни говорили, что на эсминцы, другие — на катера. А в отпуск он пойдет уже с тремя нашивками на рукаве. Третий курс не шутка. Полдороги до лейтенантских звездочек. И что это за манера, подумал он, что если нравится тебе человек, непременно надо поставить выпивку, проявляя интерес и уважение?

Вернулся Ариф с графином. Налил в кружки по глотку спирта. Безмолвно чокнулись, выпили. Антон подумал, что и Пал Палыч не советовал быть совсем йогом, запил спирт водой и стал есть мясо из банки. Ариф жевал огурец.

— Невеста? — спросил Антон, указав ложкой на ханум.

— Сестра, — сказал Ариф и налил еще по глотку.

— Хорошая девушка, — похвалил Антон.

«Какой корабль, какие люди! — думал он после третьей. — Хорошо бы я сейчас был уже офицером и служил на Т-612 штурманом, и пололи бы мы моря вместе, а между делом спасали погибающие шхуны…»