Сердце сержанта

Доктор написал в воинскую часть, и скоро на его имя пришло авиаписьмо. Техник-лейтенант Ф. Зайцев сообщал в нем, что Борис Клычков выполняет задание командования и находится в таких местах, откуда писать пока не может. Он жив и здоров. Воины летной части, узнав о подвиге Татьяны Павловой из «Боевого листка» (автор письма поместил о ней заметку с портретом, ведь она совершила настоящий подвиг — рискуя своей жизнью, спасла ребенка!), приветствуют ее и желают скорейшего и полного выздоровления. Если нужны какие-нибудь медикаменты, пусть доктор черкнет словечко: летчики из-под земли достанут все.

«Выше голову, Таня! — говорилось в короткой записке на имя больной. — Вспомните свое любимое выражение «счастье битвы», боритесь с болезнью, не поддавайтесь ей! Ешьте больше, слушайтесь врача, а наша товарищеская поддержка — всегда с вами».

Доктор оказался прав: дружеское, душевное письмо повлияло на больную самым благотворным образом. Впервые за последние дни щеки ее порозовели, лицо ожило, особенно глаза — в них даже былые смешинки пробегали.

Ее помнили, о ней думали! Правда, писал не сам Боря, но ведь этот Ф. Зайцев — его ближайший друг. Только почему, уезжая, Борис не известил ее? Не хотел, наверное, огорчать. Или это военная тайна... Где-то он теперь, когда вернется? Об этом мало говорится в письме, но по самому его тону видно: у Бори все в порядке!

За первым письмом пришло второе, третье. Будто и пустяк письмо. Листок исписанной бумажки. Но если этот листок прилетел из воинской части, где служит жених, если жених оказался таким заботливым... Сам не мог написать — не забыл попросить товарища. И товарищ какой хороший... Его письма стоили иных драгоценных лекарств.

Федор Зайцев не уставал расспрашивать Таню об ее самочувствии, передавал утешительные прогнозы военврача, у которого он консультировался о ходе ее болезни. Он всячески старался развеселить ее, словно она была малым ребенком.

Вот Федор написал, что перед его домом в скворечнике на березе живет веселое семейство. Скворчиха-мать и скворец-отец с утра до ночи летают по садам. Едва родители впархивают в свой домик с жуком или гусеницей в клюве, как из скворечника несется такой дружный писк, словно враз тронулись в путь-дорогу крохотные неподмазанные тележки. С каждым днем этот писк становится все громче, ожесточенней, будто колесики на тележках совсем разболтались, — скворчата подрастают.

Таню встревожило, что один не в меру бойкий птенец вывалился из скворечника. Скворушка ковылял между кустами, не умея еще летать, и Федор, чтобы спасти птенца от соседской кошки, принес его домой. Таня спрашивала в своих письмах: ест ли скворушка из рук и заметили ли пропажу родители? Она успокоилась, узнав, что подросший скворец, вспрыгнув на подоконник, бросился вниз головой и на этот раз не упал, а взлетел, радостно чиликая. «Вот и вам скоро уже летать!» — писал Федор.

Все чаще задумывалась девушка над письмами Зайцева, старалась представить себе его лицо, фигуру, характер... И тут же спохватывалась: а Борис?.. Но разве не сам Боря поручил своему лучшему другу вести переписку с ней?! И не о любви ведь пишет Федор. Просто он хороший человек. Вот и о скворцах заботится...

Но когда она доставала из тумбочки у кровати письмо Бориса, первое попавшееся, не выбирая, та, пробежав глазами страницу, откладывала в сторону. Борис писал о том, какая она красивая (посмотрел бы он на нее сейчас!), мечтал, как весело им будет жить вместе, а то он даже на танцы перестал ходить (о танцах ли ей думать?), грозил зацеловать ее, задушить в своих объятиях и так далее. До чего же не соответствовали тон и содержание его писем тому, что происходило с ней...

А Федор писал ей, как добрый друг, как старший заботливый брат. То он рассказывал случаи из жизни, когда люди с более тяжелой болезнью, чем у нее, поднимались с постели и скоро начинали играть в футбол, то писал о своей работе и мелких происшествиях в части, которые могли ее заинтересовать, то делился содержанием только что прочитанной хорошей книги и, раздобыв эту книгу, слал вслед письму бандеролью. Однажды она чуть не расплакалась, получив от него посылку с орехами, сластями и целлофановым пакетиком, в котором с удивлением обнаружила две пары чулок. Чулки не полагается принимать от незнакомого молодого человека, она и не возьмет их, но разве подарок не означал другое — веру в то, что она будет ходить.

Не удержавшись, Таня как-то вечером, когда никто не видел, натянула чулки, надела туфли и попыталась встать с постели. Увы, ничего не вышло: ноги еще не слушались, они словно не принадлежали ей.

— Южное солнышко, грязевые ванны и много, много фруктов — вот наши дальнейшие лекарства! — сказал доктор Вере Евстигнеевне. — Хорошо бы вам до первых дождей увезти ее.

Танины друзья начали хлопотать через райком ВЛКСМ о путевке в южный санаторий. Узнав об этом, Федор Зайцев прислал телеграмму, прося до его сигнала не предпринимать ничего. У него есть кое-какие деловые соображения на этот счет.

В конце дня, когда врачебный осмотр обычно не производился, в палату вошел сияющий доктор. За ним, стараясь ступать на носки, шел весьма смущенный молодой человек. Рукава халата были коротки ему, на плечах сквозь материю обрисовывались погоны.

— Ну-с, Павлова, принимайте моего помощника, врачевавшего вас по почте, — весело проговорил врач. — Этот чудак привез почти полугодовой запас пенициллина, а у нас самих его полно.

В палате было шесть больных, но вошедший смотрел только на девушку, лежавшую у окна.

— Таня, — сказал он, подходя. — Вы меня узнаете?

— Да, — ответила она. — Вы Федор Зайцев.

Доктор, вспомнив о каких-то неотложных делах, ушел. Молодой человек осторожно присел на стул у кровати Тани. С жалостью смотрел он на бледное, худое лицо с запавшими глазами. Не такой он знал ее по фотографиям. Таня задала гостю вопрос, как он доехал, не решаясь, очевидно, спросить о том, что больше всего мучало ее. Наконец, выдавила из себя:

— А он... вернулся?

Лейтенант сразу понял, о ком она опрашивает.

— Борис? И да, и нет... То есть Борис жив и здоров, — добавил гость поспешно. — И вообще... процветает.

Его неопределенный ответ, вернее тон, которым он говорил, заставил Таню насторожиться.

— Вы чего-то не договариваете, Федя. И в письмах ваших я это чувствовала... Что с Борисом? Только правду.

— Я сказал правду: он жив и здоров.

— А что значит «процветает»?

Говорить ли ей все? Доктор, с которым лейтенант поделился своими сомнениями, разрешил сказать правду. Сейчас девушка поправляется, небольшое волнение даже полезно.

— Мы обо всем еще поговорим, Таня... Времени много.

— Вы в отпуске?

— Да. Товарищи по части, узнав, что я еду к вам, собрали посылку.

Она казалась смущенной.

— Я еще за чулки вас не отругала. Вы возьмете их обратно, слышите?

Он заговорил о другом:

— Помните, я вам писал, Таня: о вашем подвиге у нас все в части знают. Два летчика, у которых на юге живут знакомые, уговаривали меня взять рекомендательные письма. Но это лишнее, поскольку недавно в Крым перебралась моя родная тетя. Я уже списался со старушкой, она с распростертыми объятиями примет вас.

— Вы мне все же не ответили, что означает слово «процветает»?

Федор оглянулся: больные на соседних койках занимались своими делами, а может быть, только делали вид, что занимаются ими. Он обрадовался, когда маленькая девчушка с повязкой на горле включила репродуктор. Шла передача для покорителей целинных земель. Теперь, когда лейтенант не беспокоился, что его услышат посторонние, он мог рассказать о своем бывшем друге.

Узнав из письма Тани о ее несчастье, Клычков поначалу очень расстроился, чуть не заплакал, хотел тут же добиваться у командования внеочередного отпуска, чтобы съездить к ней. Но время шло, а он все не ехал, командир, дескать, и слышать не хочет о новом отпуске. Потом-то выяснилось, что Клычков ничего не предпринимал для поездки. А когда пришло письмо лечащего врача, все в части с негодованием отвернулись от Бориса...