Горелый Порох

Бородач выколотил о черный ноготь трубку и ушел к работающей машине.

— Кипятливый брательник-то ваш, — для поддержки разговора заметил Лютов.

Ухмыльнувшись, младший помотал головой:

— Всю жизнь такой! Ему все Цусима мерещится, будто он и не сходил со своей канонерки… А с машинами так и так что-то соображать придется. Одну мы вчера остановили. Вторая свою заправку дохлебывает — последнюю бочку топлива. Да и эту бы глушить надо. Но просят… Больница вот — там полевой госпиталь развернулся, день и ночь доктора воюют. Без света никак нельзя. Раненых, сказывают, боле, чем живых и побитых… Еще из типографии бабенка прибегала — тоже энергию дай, газету допечатать. Хоть и не патроны, и не сухари, а для духу и газетка нужна. Хотя бы для утехи начальства. В теперешней заварушке-то в голос не соврешь — люди осекут. А на бумаге ври-валяй, стращай да призывай… По газеткам судя, немцев-то мы мильенами кладем да изматываем, а он, знай, валом валит, не судом прет. Вот уж всем видать — на Москву навострился. Поди, останови, изверга…

Не уходи Лютов до вечера, у стариков нашлось бы еще что сказать — так много наболело на их душах и за долгую жизнь, что прожита ими, и за нынешний, еще не полный день.

так близко вдруг грянула песня, словно с неба свалилась она или снесло ее ветром с горя, на которой стоял роскошный дворец хваленой стариками княгини. Там же, рядом, высилась и разоренная, без колоколов и курантов, церковь. Приглушив разговор стариков и рабочий шум машины, песня, грозные и огневые ее слова сбили Лютова с мирных чувств и дум и снова поставила его в солдатский строй. Уже и не помнится, когда он слышал подобные песни, когда пел их сам.

— Это курсанты глотки дерут, строевой шаг отрабатывают, — пояснил машинист опешившему лейтенанту. — Во дворце-то полковая школа младших командиров располагается.

— Тут что же, артиллеристы обучаются? — со смутной радостью спросил Лютов, все еще считающий себя причастным к этому роду войск.

— Да нет, не бомбардиры они. Чистая пехтура, — принялся объяснять вновь вышедший из машинной бородач Митрий. Он вновь набил трубку, чтобы отдохнуть. — Сами-то солдатики — пластуны, а песни поют те, какие побойчее, с которыми не так страшно: про танкистов, про кавалерию и тачанку… Даже про летчиков иной раз шпарят: «Все выше и выше!», а самим не сегодня-завтра в сыры окопы идти, а не в небо лететь. Такая уж их судьбинушка. Ни они первые, ни они последние. С самой финской кампании распевают, оглашенные. Вот уж года два как, по велению наркома обороны, в княгининском дворце военшколу расквартировали. До нее там ребячий пионерклуб сорганизовался: детишки пели, плясали, музычили, картинки чирикали, рукодельничали. Отбою от них не было — потеха и только. И родителям — покой и радость. Но вверху посчитали: Красная Армия для страны важнее. Казарма — куда тебе — получилась, словно для царских юнкеров: белые колонны попереди, каменные львы у подъездов, бородатые силачи крылечные козырьки держат, фонари на лепных столбах — ну чистый Петербург, мать нашу бог любил… Да только начальству все эти барские примулы антисоветчиной показались, потому как наши красные армейцы должны нести службу в условиях пролетарской революционности. Ну и пошло-поехало: в одну неделю всех «силачей» посшибали и львам морды посворотили; мраморных ангелочков и херувимчиков всяких, что по расписным потолкам летали, и тех пожарными баграми посдергивали. А во дворе, где детишки на клумбах цветочки разводили да на лужайках в потешки играли, натрамбовали строевой плац. У задней стены чучела понаставили для штыковых упражнений — длинным коли, прикладом под скуло бей…

Митрий снова запыхтел трубкой, заволновался. Но, пересилив себя, принялся успокаивать гостя:

— Кто чиво говорит: и красноармейцы — наши люди, и у них служба — не рай господний. Им человеческой жизни тоже хочется. Но и ребятишек жаль — опять без культурного призора остались: лапта да бабки — вся игра. Да еще в «чапая», в войну моду взяли тешиться. А зачем она им? Всамделешной войны и на их век хватит. Вон какую распалили — всему свету жарко…

— Это все Гитлер натворил! Изверг не нашего рода, — встрял в разговор младший брат.

— Да и в нашем роду гитлеры найдутся, ежели поискать хорошенько, — не сходил со своей мысли Митрий. — Но я не об том хотел еще сказать командиру. В этот самый дворец, мил человек, окромя ребятишек, досужными вечерами наши плавские певцы на спевки да на спектакли собирались. Вот бы ты послухал — никаких тебе столичных киятров не захочется… О нашенских певцах сам Иван Сергеевич Тургенев в книжках писал. Разве не читал об этом?

— Как хороши, как свежи были розы! — словно душу отвел, процитировав излюбленные стихи, Лютов. — Это тоже Иван Сергеевич написал.

— О розах не читывал — врать не стану, — признался Митрий, — а про песни… Как же… Вот послушай. Я, как молитву, помню главные слова.

Старик показательно отвел руку с трубкой в сторону и, легонько прищурившись, продекламировал: «В наших краях знают толк в пении, и недаром село Сергиевское на большой орловской дороге, славится во всей России своим особенно приятным и согласным напевом».

— В тую-то пору наш Плавск Сергиевским селом прозывался. По приходу, значит. Храм-то был поставлен и освящен в честь святого Сергия Радонежского. Это который Димитрия Донского на Куликовскую битву благословил…

Налетный ветер слизывал многие слова, но и без того все было ясно и понятно. Песня пелась, а Митрий, наоборот, на какие-то минуты приумолк, и глаза его печально поникли — задумался старик. Но ненадолго. Что-то еще захотелось сказать:

— Вот поют солдатики и чем-то мне нашу братву с «Варяга» напомнили. Те тоже, сказывала тогда матросня, на последнем параде, перед тем, как попрощаться с флагом, геройскую песню сладили… А теперь вот и наши плавские курсанты свои песни ладят. Их, поговаривают люди, на сей раз по частям распределять не будут. Приказано всей школой Плавск оборонять. Колючей проволокой себя опутали, окопами да траншеями опоясали свой военгородок. Дал бы им бог выстоять!

Старик снова помолчал, перезарядил трубку и договорил свое:

— Я вот утрясь иду на работу, вижу — солдатам, что на берегу к обороне изготовились, тоже с машин чуть не вагон проволоки понавалили. Только, кажись, пустая затея: немец, он же, хитрюга, не голым пузом на наши колючки лезет — на чугунных танках прет. Поди — совладай с ним! Но окорот ему надо дать, как думаешь, мил командир? Иначе — крышка и Плавску, и Туле. Да и Москве несдобровать…

Лютов не знал ответа и смолчал. Бородач тоже не сказал ни слова. Выпала удобная минутка попрощаться и уйти. Комбат лапнул передний краешек каски — как бы честь отдал, и ушел…

И опять ему не хотелось возвращаться к пушке. До сумерек оставалось часа полтора-два, и Лютов побрел, не думая зачем, к храму. Церковь, опоясанная каменной юбкой, стояла на взгорье, на самом высоком и срединном месте Плавска. Неспешно и смиренно, будто шел на поклон, лейтенант миновал ворота с распятием и подошел к колокольне. Возле нее, в изрядной земной вмятине валялись разбитые часы-куранты. В исковерканном механизме с ребячьим любопытством копались двое красноармейцев. Другая группа бойцов под командой молоденького сержанта поднимала на веревках «максим» на колокольню. Лютов прикинул, что по высоте и по сектору возможного огня место для пулемета было подходящим, но ненадежным — колокольные проемы сквозно проглядывались с земли и были уязвимы. Своих сомнений он, однако, высказывать не решился: все, что виделось ему с церковной горы, все было уязвимым, как и сама гора с белым храмом.