Родник пробивает камни

«Новатор», «изобретатель», «великий выдумщик»… Много лестных и похвальных слов слышал Дмитрий Каретников в свой адрес. О нем не раз писали в заводской многотиражке, писали в больших газетах, его имя не однажды упоминалось в докладах на партийных собраниях, на производственных совещаниях в министерстве, куда и его несколько раз приглашали.

Да и шутка ли сказать: работать с опережением плана на четыре года.

Однако с успехами производственными все ощутимее чувствовал Дмитрий Каретников несладкое бремя известности и славы, которая ко многому обязывала, держала в постоянном напряжении. Районные партийные конференции, официальные встречи иностранных рабочих делегаций, посещавших завод, ознакомление гостей с его новым методом работы, представительство на торжественных собраниях и совещаниях… На все это шли силы и нервы.

Однажды — это было лет десять назад — на первомайском торжественном вечере завода, в перерыве между докладом и концертом, к Петру Егоровичу Каретникову подошел в фойе его старый цеховой друг, еще со времен Михельсона, Иван Никандрович Талызин, старенький токарный станок которого стоял рядом с громоздким «Кингом» Петра Егоровича, и спросил:

— Егорыч, чтой-то сынок твой сидит в президиуме как вареный? Аль занедужил?

— Здоров он, — хмурясь, небрежно ответил Петр Егорович. — Просто не любит казанской иконой в крестном ходу без дела торчать на виду у людей. Не тот характер.

— Так заслужил ведь? — попытался возразить старый пенсионер.

— Носи ее в душе, заслугу-то, себе на здоровье. Храни ее от чужого глаза, а не балуй ею, как зайчиком от осколка зеркала…

Никто так, как отец, не знал, что все почести и публичные восхваления Дмитрия Каретникова больше сковывали, чем радовали. Особенно это чувствовалось первое время, когда Дмитрий пришел с войны и снова встал к своему станку. Сидит, бывало, в президиуме цехового или заводского предпраздничного собрания под обстрелом сотен глаз, и все ему кажется: то у него галстук съехал набок, то он как рак краснеет от напряжения, то вдруг покажется, что кто-то в зале, ехидно поглядывая на него, шушукается с соседом.

Впрочем, и это все — робость, неловкость, смущение — прошло. В душе устоялось и окрепло одно чувство — чувство рабочего достоинства.

Но вот зачем сейчас вызывает Таранов, не догадывался. Вроде бы не надвигались ни праздники, ни юбилейные даты, не ожидались никакие производственные собрания и конференции… Стояли обычные рабочие будни жаркого лета, когда почти в каждой семье были хлопоты и суета с пионерскими лагерями, с выездом малышей на дачи, с поступлением юношей и девушек в институты…

Закончив смену, Дмитрий Каретников поднялся на второй этаж заводоуправления и открыл дверь заместителя секретаря парткома.

— Вызывали, Петр Николаевич?

— Приглашал.

Таранов взглядом показал на стул.

— Проходи, садись, Дмитрий Петрович, есть серьезный разговор.

Каретников скомкал в руках серую кепку, неторопливо, но уверенно направился к столу.

— В таких кабинетах несерьезных разговоров не заводят. Опять, поди, где-нибудь целый день потеть на совещании?

Каретников сел и, остановив взгляд на фотографии Юрия Гагарина, висевшей на стене, ждал, когда Таранов начнет этот серьезный разговор.

— Нет, не угадал. — Пододвинув на край стола пачку сигарет, он некоторое время молча и внимательно смотрел на Каретникова. — На этот раз тебе придется потеть не день и не два, а целых два года. И не в президиуме торжественного собрания, не на совещании, а в далекой и знойной Индии… — Таранов пристально наблюдал за выражением лица Дмитрия Каретникова. Он ждал, что после такого необычного сообщения тот стремительно и тревожно вскинет голову, во взгляде его вспыхнет одновременно удивление и немой вопрос… Но тот продолжал спокойно вглядываться в улыбку Гагарина, который приветливо махал рукой людям, с восторгом взирающим на него.

Младшего Каретникова Таранов знал давно, и знал хорошо: на язык остер, «правду-матку» не торопится рубить сплеча, он «выпускает» ее, как из лука стрелу, вначале не спеша прицелясь, с какой-то мужицкой — это у него от отца, от Петра Егоровича Каретникова, — язвинкой, «с подбоем».

— Можно закурить? — спокойно спросил Каретников.

— Кури.

Пока Каретников разминал сигарету и неторопливо прикуривал, Таранов, прищурив свои черные с синеватым блеском, монгольские глаза, как бы взвешивал, с чего начать этот серьезный разговор.

— Ну как, Дмитрий Петрович? Два года, Индия… Поедет большая группа советских специалистов. Инженеры, техники, рабочие, плановики…

— Эстетика! — усмехнувшись, сказал Каретников и выпустил сизое кольцо дыма. — Индийская гробница, Радж Капур, священные коровы на улицах…

Словно не попав в цель, которую он не сомневался поразить наверняка и в самую сердцевину, недовольный не то собой, не то собеседником, Таранов сел в свое жесткое кресло и, беспричинно передвигая на столе бумаги и папки, озабоченно сдвинул свои густые смолистые брови.

— Когда собираешься в отпуск?

— По графику в середине августа.

— И под каким же солнышком думаешь погреть свои косточки?

— Как всегда — Волга. Рыбалка, лодка, палатка, костер…

— А дочь? Она ведь, кажется, в этом году заканчивает школу?

— Уже закончила.

— И куда же думает дальше?

Каретников, словно оправдываясь, ответил:

— Театральный… С вашей легкой руки, Петр Николаевич, и вашего пророчества. Вы наколдовали девчонке еще в прошлом году, теперь бредит только театральным.

— А что! — оживился Таранов. — Нилу Снежко в «Барабанщице» она сыграла блестяще! Я видел твою дочку в трех спектаклях в нашем Доме культуры, и мое твердое убеждение — талантливая от бога!..

— Брылев вымуштровал… У него полено запоет и затанцует, — попробовал отшутиться Каретников.

— О, нет, батенька, это не муштра! Меня хоть сам Шостакович начинай учить играть на пианино, все равно я дальше «Чижика-пыжика» не пойду. С этим вот, — Таранов ладонью постучал по левой стороне груди, — нужно родиться. А у твоей Светланы то самое, что называют талантом, есть! Я ее заметил давно, когда еще она в спектакле «Залпы Остоженки» сыграла мальчонку, Павлика Андреева, сына кузнеца… что погиб при штурме Кремля. Так что вы ей не мешайте. У нее может получиться не хуже, чем у Путинцева. Вначале было вроде баловства, потом увлекся по-настоящему, а сейчас — поди-ка ты, снимается в кино у самого Кораблинова.

Таранов вытер платком свою потную загорелую шею и энергично пригладил упругой кистью руки жесткие черные волосы. Рядом с русоволосым, синеглазым Дмитрием Каретниковым, потомком чистокровных славян-вятичей, в лице Таранова как-то особенно контрастно проглядывали татаро-монгольские черты.

Таранов подошел к окну, широко распахнул створки и, чему-то улыбнувшись, вернулся к столу.

— Кандидатура твоя уже согласована в парткоме, в дирекции завода, в завкоме. Райком партии тоже поддерживает. — И снова жгучие искорки улыбающихся черных глаз встретились со взглядом Дмитрия Каретникова.

— Выходит, без меня меня женили?

— Дмитрий Петрович, это называется не сватовством и не заочной женитьбой, а высоким доверием. Командировка ответственная, далеко не туристская и не торжественно-праздничная. Сугубо деловая. Люди подбирались с учетом очень многих качеств.

— Каких? Может быть, перечислите? — Дмитрий Каретников, не докурив сигарету, придавил ее в чугунной пепельнице.

— Высокая квалификация — это раз. Второе — безупречность морального облика. И третье — острое чувство ответственности перед теми задачами, которые предстоит решать представительной группе советских специалистов.

— А если конкретно?

— Обо всем расскажут в министерстве. Вас пригласят туда в научно-технический совет.

— Кто едет с нашего завода?

— Ты один.

— Когда нас пригласят для беседы в этот научно-технический совет?

— Через неделю.

— Через неделю?! — Тревожный взгляд Каретникова взметнулся на Таранова. — Так быстро?