Родник пробивает камни

Лифт в подъезде Волчанского не работал.

Отдыхая после каждого лестничного пролета, они поднялись на пятый этаж. Остановились перевести дух. На двери та же потускневшая медная дощечка с красивой монограммой: «В. Н. Волчанский». Настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за высокой дубовой двери, Владимир нажал кнопку звонка.

Встретили их, как встречают в домах, где умирает глава семьи, любимый человек, кормилец, — молча.

За последние два месяца болезни Волчанский резко изменился. Он очень похудел. Полыхающие лихорадочным блеском глаза стали еще больше. Они жадно глядели из глубоких темных глазниц, обрамленных черными венками бровей, чем-то похожих на черненое серебро.

Светлану Волчанский узнал сразу. Он обрадовался. По-детски обиженно и беспомощно вздрогнули его посеревшие губы.

— Светлана… — Пересохшие губы хотели произнести что-то по-отцовски нежное, но, болезненно искривившись и несколько раз беззвучно сойдясь и разойдясь, с трудом произнесли: — Хорошо, что пришли…

Что могла ответить на это Светлана? Ответить человеку, который последний год своей жизни целиком посвятил себя работе, ставшей ее судьбой… И вот он умирает.

— Как же так, Владислав Николаевич… — с трудом сдерживая рыдания, проговорила Светлана.

Больше она ничего не могла выговорить. Наклонившись к изголовью кровати, она поцеловала Волчанского в щеку. Скатившаяся из ее глаз слеза упала на серые губы умирающего. Светлана машинально достала платок, потянулась рукой к лицу режиссера, чтобы стереть слезу, но… не успела. Ее рука замерла на полпути. Остановил взгляд Волчанского.

— Будьте всегда такой же умницей и такой чистой, какой я вас знал… Вы большая актриса. Вы нужны… искусству…

…Всю дорогу домой Светлану душили слезы. И чем настойчивее уговаривал ее Владимир успокоиться, тем бессильней становилась она перед рыданиями.

До вечера она лежала в постели, испытывая головокружение и неотступную тошноту. А в десятом часу, когда Владимир пошел в аптеку за лекарствами, она встала, подошла к телефонному столику и позвонила на квартиру Волчанского. Ей ответил народный артист, профессор Бушмин. Она узнала его по голосу и назвала свое имя.

— Умер большой русский артист… Волчанский… Великолепный художник… Кристальной честности коммунист… Мой талантливый ученик…

ЭПИЛОГ

Кораблинов обрадовался, когда увидел на переходе через Большую Серпуховскую улицу высокую, сутуловатую фигуру старика, ведущего за руку малыша лет трех-четырех. В старике он без труда узнал Петра Егоровича, который завидел его издали и приветственно помахал рукой.

Старика Каретникова Кораблинов не видел больше года, с тех пор как на некоторое время оборвалась его связь с заводом.

— Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Петр Егорович и широко раскинул руки, словно собирался обнять не только Кораблинова, но и памятник вождю, весь зеленый скверик и рабочих, тянущихся цепочкой к проходной завода.

Поздоровавшись, они присели на свежевыкрашенную скамью.

Розовощекий бутуз в коротеньких льняных штанишках и белой рубашонке-косоворотке в мелкий синий горошек чем-то напоминал Кораблинову лубочного мужичка-пастушка — настолько необычной при современных модах на детскую одежду была на нем рубашонка. Прижимаясь плечом к ноге своего прадеда, мальчонка сурово и исподлобья посмотрел на Кораблинова, словно стараясь понять, хороший перед ним человек или плохой.

Как взрослому, как ровне, Кораблинов протянул мальчугану руку и напустил на свое лицо серьезное и деловитое выражение.

— Здорово!

— Здорово… — прокартавил малыш и изучающе, настороженно продолжал смотреть на Кораблинова в упор. Кораблинов твердо и даже с нарочитой сердитостью сверху вниз смотрел на малыша, стойко выдерживающего его взгляд.

«Есть что-то от прадеда», — отметил он про себя, а сказал строго:

— Ну что ж, будем знакомы… — И Кораблинов назвал свое имя и отчество.

— Петр Третий, — без улыбки, серьезно прокартавил бутуз.

— Что-что?! — Кораблинов полагал, что малыш сразу ответил на два вопроса, один из которых он еще не успел задать. Так бывает иногда с детьми — у них спросишь только имя, а они с усердием, залпом, выпаливают о себе все: и имя, и фамилию, и даже адрес.

— Петр Третий! — внятно и твердо повторил мальчуган и перевел взгляд на прадеда. Удостоверившись, что он ведет себя правильно (Петр Егорович одобрительно кивнул головой), теперь он уже смотрел на Кораблинова так, будто ожидал его обязательных дальнейших вопросов, к которым он готов.

— А кто же тогда Петр Второй? — спросил Кораблинов.

Малыш шустрыми серыми глазами стрельнул в Петра Егоровича.

— Главный дедушка.

— А Петр Первый? — продолжал свой назойливый допрос Кораблинов, видя, что старшему Каретникову диалог правнука со старым режиссером был по душе. Он сидел довольный, светился лицом и старался спрятать в усах гордую ухмылку.

— Дедушкин дедушка! — ответ мальчугана был чеканный и уверенный.

— Так сколько же у тебя дедушек?

— Два.

— Кто они?

— Один — главный дедушка, — маленький Каретников посмотрел на Петра Егоровича, — а другой — просто дедушка Митя, мамин папа.

— А как твоя фамилия? — не переставал наседать Кораблинов на своего юного знакомого.

— Каретников-шестой! — все так же бойко и напористо произнес правнук Петра Егоровича.

— Что-что?! Ох ты какой! — лицом своим Кораблинов старался выразить удивление и неверие, чтобы вызвать мальчонку на дальнейшие откровения. — А почему, собственно, шестой, а не пятый, не седьмой?

— Каретникова-пятая — моя мама!

— А седьмой?

— Каретников-седьмой будет мой сын!

Кораблинов был поражен и не знал: продолжать дальше разговор с мальчиком или, погладив его по головке и назвав умником, приступить к делу, во имя которого он встретился с Петром Егоровичем? Но тут же его разобрало любопытство, и он спросил у старика, на чью фамилию записали мальчика в свидетельстве о рождении — на фамилию отца или на девичью фамилию матери.

Петр Егорович погладил по выгоревшей на солнце головенке правнука и показал ему бабочку-лимонницу, севшую на спинку соседней скамьи. На вопрос Кораблинова он ответил, когда малыш стремглав метнулся к бабочке:

— Мы люди русские. Светлана свою девичью фамилию сменила сразу же после свадьбы на мужнюю. У нас полагается только так. Это сейчас пошла дурная мода — некоторые дочери знаменитых папаш и больших начальников выходят замуж, а фамилию мужа не принимают. Нехорошо.

— Так почему же тогда Петруха зовет себя Каретниковым-шестым?

Петр Егорович махнул рукой.

— Баловство. В прошлые октябрьские праздники, когда были гости, Володька отчудил — встал и поднял тост за Каретникова-шестого. Всем это в застолье понравилось, ну, а Петуху всех больше. Вот с тех пор и пошло. Так и прилипла к нему кличка «Каретников-шестой». А мне, старику, и вовсе любо. Моим именем нарекли. Вот мы и ходим-бродим парой, как два сапога: Петр Второй и Петр Третий, Каретников-третий и Каретников-шестой. Дорогу нам — идут Каретниковы!..

Спугнув лимонницу, тут же скрывшуюся за кустами, Каретников-шестой уселся на скамью и, насупившись, принялся болтать ногами, не достающими до земли.

— А где сейчас твоя мама? — спросил Кораблинов у Петра Третьего, чувствуя, что хотя мальчуган и не смотрит в сторону прадеда и его знакомого, но сам внимательно и сторожко прислушивается к их разговору.

— С папой улетела на съемки. Там будет война, — ответил мальчуган и, набрав в себя побольше воздуха, выпалил: — Папу ранят на Днепре в ноги, а мама будет выносить его с поля боя.

— А что такое поле боя?

— Там, где сражаются…

— Ступай-ка, Петушок, поиграй вон там, рядом с дедушкой Лениным, а мы с дядей поговорим. — Петр Егорович показал в сторону памятника.

Каретников-шестой взял тяжелую прадедову палку, прислоненную к скамье, сел на нее верхом и, подхлестывая себя по ногам прутиком, лихим всадником с гиком помчался к гранитным плитам, выложенным ступенями у постамента.