Нержавеющий клинок

Утро действительно было прекрасным. Умытые ночным дождем листья на деревьях в лучах солнца казались полированными. Михаил вскочил с постели, подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвались свежая прохлада и воробьиная трескотня.

Хозяйка встретила его упреком:

— Ах, ты, затворник, почему не сказал, что твоя любимая на сборах?

— Если бы я не сказал, откуда бы ты знала? — отшутился Михаил. — Скоро возвратится. Готовь свадебный подарок.

— Я суеверна. Заранее приобретать свадебный подарок нельзя: свадьба может не состояться.

Михаил рассмеялся:

— Шутишь, Оля. Это исключено. Все будет, как запланировано.

После завтрака они с Кузьмой Петровичем сели играть в шахматы. Они любили эту игру, победитель награждался стаканом газированной воды с сиропом. Игра затянулась. Только в начале двенадцатого Михаил покинул гостеприимный дом. На пороге его догнала шутка Кузьмы Петровича:

— Не забудь, за тобой должок.

Михаил дошел до центральной площади и обратил внимание на людей, столпившихся у репродуктора, черневшего на высоком столбе, а вскоре услышал голос диктора, дважды повторившего, что будет передано важное правительственное сообщение. «Важное правительственное сообщение передается не каждый день», — подумал Михаил и остановился. А через минуту услышал тревожный голос Молотова. Михаил снова бросился к Буркам, неся им тревожную весть.

— Война! — прямо с порога выпалил Михаил.

Перепуганная Ольга вяло опустилась на стул, а Кузьма Петрович отложил газету, которую читал, подошел к репродуктору и включил его. «Наше дело правое. Враг будет разбит! Победа будет за нами!» — словно клятва, прозвучали в репродукторе слова.

— Что же теперь будет? — растерянно спросила Ольга, глядя на мужа.

— Будем драться. Нам не впервой. Гитлер забыл, что путь от Берлина до Москвы значительно длиннее, чем от Москвы до Берлина. Вот мы ему и напомним, — ответил Кузьма Петрович и ушел в другую комнату звонить по телефону.

Война, словно ураган гигантской силы, одним взмахом разбила мечты, разорвала судьбы. Мгновенно стерлись мелкие человеческие обиды, ссоры. Общее горе сблизило людей, сделало их добрей.

Повестку в военкомат Михаил Овчаренко получил поздно вечером и обрадовался ей. Он, молодой и здоровый, чувствовал себя неловко под взглядами стариков и женщин. Его сверстники уже воюют, а ему, видите ли, выдали «броню». Два месяца Михаил пробивал эту «броню» через военкома, а вот, наконец, долгожданная повестка…

Из военкомата Михаил направился прямо к Илье Васильевичу. Старый учитель, орудуя топором и пилой, ремонтировал забор вокруг дома.

— Бог в помощь! — поприветствовал его Михаил.

Илья Васильевич всегда был рад своему бывшему ученику. Оторвавшись от работы, он весело ответил:

— На бога надейся — будешь без штанов ходить. По твоему лицу вижу, Миша, что у тебя приятная новость. Может, твоя невеста приехала?

— Нет, Илья Васильевич. Сегодня отбываю на фронт. Пришел проститься.

— Вот оно что… Ну, что ж, от всего сердца поздравляю. — Илья Васильевич пожал Михаилу руку. — Пойдем посидим на скамейке. Кому же бить немчуру, как не молодым? Куда зачислили?

— В танковые войска, — с гордостью ответил Михаил.

Из-за угла дома показался черный кот, подошел к хозяину и прыгнул ему на колени. Илья Васильевич погладил его ладонью, кот прикрыл глаза, замурлыкал.

— Плохи дела наши, Михаил. Вчера был в райкоме. Предложили эвакуироваться. А куда нам, больным и старым? Останусь здесь, хотя хорошо понимаю, что может быть худо. Жаль только, что не успели мы отправить внука в Ленинград, а сейчас уже поздно… Пойдем в избу, «посошок» на дорогу полагается, а дорога тебе предстоит трудная и далекая. Я когда-то, как и твой отец, служил в кавалерии у Буденного. Теперь на лошадях далеко не уедешь, а прежде лошадка была главной ударной силой. Ни одно животное не помогло столько человеку в труде и бою, как лошадь. Лошадке, Миша, надо поставить памятник…

Илья Васильевич вышел на кухню. В этом доме Михаил бывал не раз, и все здесь было ему знакомо. Та же старенькая, точенная шашелем мебель, тот же пузатый вычищенный чайник, полки с книгами. Взгляд Михаила остановился на портрете Ленина. Портрет был все в той же самодельной рамке. Когда хозяин возвратился, Михаил сказал:

— Смотрю я, Илья Васильевич, на портрет Ильича и вспоминаю тот морозный январский день… Интересно, где сейчас мои однокашники, которые поставили на нем свои подписи? Может, кого-то уже нет и в живых? Война…

— Все может быть, Миша, но надо надеяться на лучшее. Выбери себе любую книгу на память, кто знает, как сложится судьба… Вот что удивительно, Миша: дочь моя, возвращаясь из отпуска в Ленинград, раньше никогда не просила ничего на память, а в этот год, словно предчувствуя долгую разлуку, вдруг попросила. Подарил я ей «Историю государства Российского» Карамзина…

Михаил уже собирался уходить, когда Илья Васильевич взял с тумбочки газету и хитро улыбнулся:

— Думал, что ты и об этом скажешь, да, видать, не знаешь…

Михаил насторожился, а хозяин тем временем развернул газету:

— Наши по Берлину трахнули!

— Вы что, разыгрываете меня?

— Нет, вот послушай, — сказал Илья Васильевич и прочитал: — «В ночь с 7 на 8 августа группа наших самолетов произвела разведывательный полет в Германию и сбросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина. В результате бомбежки возникли пожары и наблюдались взрывы…»

— Здорово! Потрясающе! — радостно воскликнул Михаил и обнял своего учителя.

…Воинский эшелон, в котором ехал Овчаренко, находился в пути уже вторые сутки. Он нигде не задерживался, мчался мимо станций и полустанков, едущим на фронт была предоставлена «зеленая улица». В одной теплушке с Овчаренко ехал его друг, секретарь комитета комсомола завода, младший политрук Саша Горохов Их места были рядом. Саша был маленького роста, обмундирования его размера не нашлось, и пришлось облачиться в большее. Гимнастерка висела на нем, как халат. Длинные рукава он подогнул, а воротник болтался на шее, как хомут на жеребенке. Но Горохов не унывал: как только приедем на место — подгоню.

Овчаренко и Горохов часто вместе выступали на сцене художественной самодеятельности района. Веселые и голосистые, они и здесь запели песню; ее подхватили другие голоса. Заглушая стук колес, в вагоне неслось:

Вдруг эшелон резко затормозил. Близкий взрыв качнул вагон. На пол полетели котелки и кружки. Потянуло запахом пороха. Бойцы растерянно глядели друг на друга. На тормозной площадке одного из вагонов стучали в подвешенный рельс, объявлялась тревога. Первым из вагона выскочил Горохов, он ближе других находился у дверей, за ним — остальные. Зарево пожара обнимало полнеба. Горели вагоны разбомбленного фашистами санитарного поезда, шедшего в тыл с ранеными. Горели деревья и близлежащие строения. Начальник эшелона собрал людей и повел их на спасательные работы. Раненых вытаскивали из-под обломков вагона, относили в сторону; люди ползали между убитыми, не кричали, не молили о помощи, а только тяжко стонали. Картина была удручающая. Ночью ощущение тревоги и опасности всегда сильнее, чем днем.

Казалось, что уже всех раненых вынесли из опасной зоны, но вот Овчаренко услышал молящий голос:

— Милый… помоги…

Михаилу показалось, что это голос Риты, и его охватил лихорадочный трепет. Подошел поближе и увидел за перевернутым вагоном окровавленную Девушку в военной форме, без головного убора. Возле нее стоял на коленях сержант с санитарной сумкой за плечами.

Овчаренко и Горохов стянули с дорожного полотна остаток вагонной двери, понесли в сторону. В высоком бурьяне, освещенном заревом, лежала на спине мертвая женщина. Она прикрыла руками оголенный выпуклый живот. Очевидно, ее последним желанием было спасти жизнь ребенка.