Нержавеющий клинок

К утру добрались до прифронтового леса. Дальше продвигаться было опасно: надо укрыться и выждать до ночи. В стороне от полевой дороги возвышалась груда битого кирпича. Видимо, на этом месте был когда-то дом лесника, рядом обнаружили наполовину разрушенный, поросший мхом погреб. В нем и нашли себе убежище разведчики. Саенко стонал от боли. Нога распухла, посинела. Помочь ему товарищи ничем не могли.

— Потерпи, дорогой, ночью будем у своих, — успокаивал его старшина.

Больше часа шли они гуськом. Впереди старшина, в нескольких метрах от него «ехал» на спине у фрица Саенко, за ним — Костин. Ковалику показалось, что они попали в ту самую низину, которую миновали, когда отправлялись за «языком». Чавкало под сапогами. Вдруг Ковалик отпрянул в сторону, нажал на спусковой крючок автомата — протарахтела глухая от сырости автоматная очередь. Немцы упали. Упал и Костин, на всякий случай, чтобы не получить ответную очередь, но ответная очередь из «шмайсера» угодила в Саенко и его носильщика. Прорешеченные, они оба повалились на землю. Немцы, очевидно, не заметили Костина, который воспользовался этим: наповал сразил обоих фашистов. Вокруг стало тихо. Подошли к Саенко. Немец, падая, придавил тело Саенко. Старшина, став на колени, приложился ухом к окровавленной груди товарища. Никаких признаков жизни… Разведчики постояли, осмотрелись. Тишина. Убитые немцы — очевидно, патруль. Пока их бросятся разыскивать, пройдет немало времени… Тело Саенко отнесли в сторону, зарыли в землю. «Прощай, наш боевой друг», — сказал Ковалик, и на его глазах выступили слезы.

Разведчики молча уходили от места встречи с патрулем. Они должны были обязательно вернуться в полк. Их там ждут.

Костин враз как-то изменился. Лицо осунулось, почернело, шел молча, на вопросы отвечал отрывисто, однозначно: да, нет. Когда они сели в кустах орешника передохнуть, только и сказал:

— Товарищ старшина, если со мной что-либо случится, передайте Светлане, что я ее любил. Она одна у меня на всем белом свете.

— Брось дурацкие мысли, Боря! Мы не для этого шли сюда. Мы еще повоюем. Помнишь, как в песне: «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела».

— Эх и житуха пойдет после войны, скажу тебе, Боря, — продолжал старшина. — Все у нас будет. Фронтовикам — почет и уважение! Женишься ты на своей Светлане, родит она тебе кучу детей, а когда они подрастут, будешь рассказывать им об этой проклятой войне и вспомнишь нас, твоих товарищей, живых и мертвых…

Ковалик не закончил. Где-то вдалеке послышались оклики. Немцы искали своих патрульных.

Не успели разведчики сделать и сотню шагов, как из-за кустов прозвучало, словно выстрел:

— Хальт!

Очевидно, спрашивали пароль. Вместо ответа Ковалик послал длинную очередь из автомата, кто-то вскрикнул, и в тот же миг очередь полоснула по разведчикам. Видимо, немец был не один. Пули роем пронеслись над головами разведчиков, успевших прижаться к земле.

— Отходи, я прикрою, — приказал старшина Костину.

— Нет уж, умирать — так вдвоем, — ответил тот. Ковалик никак не отреагировал на его слова. Костин покосился в его сторону и ужаснулся: старшина лежал с развороченным черепом, сжимая в руках автомат…

Немцы не стреляли. Воспользовавшись этим, Костин отполз в сторону, поднялся на ноги и бросился бежать. Бежал долго, а может, ему только так показалось, и, когда сердце уже вырывалось из груди, упал. Его не преследовали. Немцы, очевидно, решили, что убитый ими русский был один.

В небо поднимались осветительные ракеты. Обливаясь потом и тяжело дыша, Костин полз вперед. Когда ракеты гасли, наступала кромешная темнота; он не заметил, как очутился в траншее, наполовину залитой водой. Чертыхаясь, с трудом поднялся на бруствер и пополз дальше. Он уже отчетливо видел освещаемый ракетами передний край. Это придало ему сил: свои рядом. Еще один рывок — и он там. Один, без ребят… Но все равно задание выполнено, все объекты нанесены на карту.

Путь преградила колючая проволока. Пожалуй, это последнее препятствие, но попробуй его преодолеть. Костин знал, что на проволоку немцы часто навешивали пустые консервные банки, пробитые котелки и другие погремушки, издающие сильный шум. Стоит только коснуться проволоки, как эти погремушки «заговорят». Несколько минут полежал он перед проволокой, немного успокоился и, пока не взлетела ракета, ладонями рук, словно пес лапами, начал выгребать из-под проволоки землю.

Когда был прорыт достаточно глубокий лаз, Костин прикинул, что он сумеет проползти под проволокой, не задев ее. Руки дрожали, как в лихорадке. Ему стало страшно. Никогда прежде он не испытывал такого страха. Прижимаясь к земле, он нырнул под проволоку, сначала просунул голову, вытянул вперед руки. Еще немного — и последняя преграда останется позади. И все же задел автоматом за проволоку, она, как живая, закричала хриплым голосом ржавых банок. Небо осветила ракета. Пулеметная очередь впилась Костину в ноги. От боли он чуть было не потерял сознание. Но переборол и боль, и страх. Он знал, что теперь уже доползет.

…Много лет спустя после войны ему довелось наконец побывать в этом городишке над Росью. Разыскать заслуженную учительницу республики Галину Ивановну Ковалик было нетрудно — ее здесь знают и взрослые, и дети.

Они долго бродили по высокому берегу, где теперь разросся большой парк. Галина Ивановна все рассказывала и рассказывала о Захаре — здесь он удил рыбу, здесь любил купаться…

— Жаль, что нет у меня ни одной его фотокарточки, — жаловалась она, когда подходили к дому. — Так случилось, что довоенные потеряла в эвакуации, а во время войны ни одного письма от Захарика так и не получила. Писала, писала, а письма возвращались…

— Неужели у вас так ничего и не осталось от мужа?

— Отчего же, осталось. Сейчас покажу.

Галина Ивановна нагнулась, отодвинула с пола дорожку, и Костин увидел следы от сапог, отпечатавшиеся в тот далекий июньский день на свежевыкрашенном полу.

Когда молчали пушки

Тебя, как первую любовь,

России сердце не забудет!..

Весна сорок четвертого была торопливой и беспокойной. К началу апреля поля очистились от снега, кое-где начала зеленеть трава, ночами зависал туман, и подразделениям приходилось перемещаться вслепую. Весна всегда радует, а в тот год особенно: все чаще Москва салютовала фронтовым победам.

Наша часть продвинулась вперед и приблизилась к заранее подготовленному рубежу противника, устрашающе названному «пантерой». Но солдат это название не бросало в дрожь. Наоборот, готовясь прорвать «пантеру» с ходу, шутили, говорили: «Скоро у пантеры будут выбиты зубы и оторван хвост».

Для постройки блиндажей фашисты срубили в окрестности тысячи сосен, Изуродовали красу, воспетую гениальным поэтом.

Неожиданно небо затянуло свинцовыми тучами. Начались проливные дожди. За неделю грунтовые дороги раскисли настолько, что по ним не проходила ни одна машина. На лошадях можно было проехать только верхом. А дожди не прекращались. Продвижение наших войск замедлилось, а потом и вовсе приостановилось. Снарядов было маловато, вернее, они были на полковом складе, а как в такую непогодь доставить их на огневые позиции батарей? Как всегда, помогла солдатская находчивость. Мы становились цепочкой и передавали снаряды из рук в руки. Такой способ доставки кто-то шутя назвал «муравьиным». Название прижилось, позже оно так и именовалось в официальных штабных документах.

Когда чуть просветлялось небо, мы с болью смотрели в сторону деревни. Это было знаменитое Михайловское. В бинокль хорошо виднелся домик Пушкина, а чуть в стороне — домик няни. Рядом на вековой сосне немцы устроили наблюдательный пункт. Сиротливо торчали на еловой аллее израненные, одинокие деревья. Аллею почти уничтожили. Лучше сохранилась липовая аллея, выходящая к пруду. Ей издавна присвоили название аллеи Керн — в честь Анны Петровны Кери, посетившей село Михайловское летом 1825 года. Это ей поэт посвятил бессмертные строки: «Я помню чудное мгновенье…»