Нержавеющий клинок

…Поздно вечером бригада двинулась на запад. Шли всю ночь и только на рассвете остановились на опушке старого леса — нужно было накормить солдат и дозаправить танки. В лесу было много беженцев, скрывшихся от фашистов, женщины и дети. В роту принесли завтрак. Гороховый суп, заправленный жареным луком, аппетитно дымился из котелков. В тот день Овчаренко считался именинником. Его рота выполнила задание, не потеряв при этом ни одной машины. Командование бригады поздравило солдат и офицеров, кое-кому вручили подарки. Сержанту Воробину достался будильник:

— Раньше я опасался проспать момент взятия рейхстага, а теперь все в порядке, — шутил он.

Заветной мечтой сержанта было сфотографироваться у рейхстага и послать фотокарточку жене.

Солдат Константинов поставил на разостланную плащ-накидку котелок, положил рядом кусок хлеба и подошел к Овчаренко, беседовавшему с солдатами, доложить, что суп остывает.

— Как же есть, не помыв рук? Тащи воды, — сказал Овчаренко, снимая комбинезон.

В это время к ним подошел сгорбленный старик, следом за ним появился мальчуган лет десяти. На худой вытянутой детской шее торчала маленькая головка; быстро определив старшего, он слезно обратился:

— Товарищ командир, там помирает женщина. Всю ночь кричала, помогите ей.

— Нет у нас ни врача, ни фельдшера, чем же мы можем ей помочь, дорогой? — ответил Овчаренко и подозвал проходившего мимо санинструктора Петрищева. — Тут вот малыш с просьбой. Сходим, здесь недалеко…

Он отдал свой хлеб мальчугану, а старику оставил суп, и они отправились к больной.

— Как тебя звать? — спросил по дороге босоногого малыша Петрищев.

— Степан.

Мальчуган уже успел сообщить, что его отец погиб на фронте, а мать где-то потерялась, скрываясь от немцев.

— С кем же ты здесь?

— Один.

— А чем питаешься?

— Кто что даст.

— М-да! — протянул Овчаренко.

Мальчуган, подтягивая сползающие брюки, охотно беседовал с ними.

— Дяденька командир, возьмите меня с собой, я буду бить фашистов, руки у меня крепкие. — И в доказательство потянул вперед тощую детскую ручонку.

— С фашистами мы справимся сами, Степа, а ты постарайся поскорее попасть домой, там уже мать, наверно, заждалась.

— Наш дом сгорел. Мама сказала, что будем жить в деревне, у тети Кати. Я там прошлым летом жил…

Он, наверно, еще многое поведал бы о жизни в оккупации, но, приблизившись к ореховому кустарнику, остановился и сказал:

— Здесь!

Под кустом сидели женщины; одна в зимнем пальто, хотя на улице было тепло. Склонив голову к земле, она тихо стонала. Увидев на Петрищеве санитарную сумку с красным крестом, женщины наперебой начали рассказывать о больной.

Петрищев осмотрел ее и, присев на корточки, давал какие-то советы. Овчаренко взглянул на больную и обомлел от удивления: это же Клавдия Николаевна — жена его учителя, Ильи Васильевича! Сломленная горем и болезнью, она выглядела совсем старухой. Михаила она не узнала и, только когда он назвал ее по имени и спросил о муже, заголосила:

— Нет больше нашего дорогого Ильи Васильевича. Погиб он, погиб в самом начале войны. А вчера новая беда приключилась: потерялся внук Петька…

Петрищев сказал, что больной нужна срочная медпомощь, и ушел. Овчаренко присел рядом с Клавдией Николаевной, и она поведала ему о своем горе.

…После прихода немцев начались облавы на коммунистов и активистов. Илья Васильевич некоторое время скрывался у родственников и знакомых. Но прошел месяц, а к ним на квартиру никто из новых властей не приходил. Решили, что Илью Васильевича оставили в покое, и он возвратился домой. Однажды днем он услышал на улице треск мотоциклов. Прильнул к окну и увидел нескольких эсэсовцев. Один из них остановился — видимо, испортился мотоцикл. Гитлеровец что-то сказал своему напарнику, прислонил мотоцикл к забору, пнул ногой калитку, вошел во двор и направился в дом. Илья Васильевич поспешил в соседнюю комнату, закрылся на ключ. Войдя в дом, немец попросил лист чистой бумаги и нарисовал на нем молоток и клещи. Клавдия Николаевна поняла, что ему нужно, вышла за инструментом, а когда возвратилась, то увидала, что незваный гость бесцеремонно роется в книжных полках. Там он и наткнулся на портрет Ленина, завернутый в бумагу, — тот самый портрет, которым так дорожил Илья Васильевич. Взяв портрет, немец спросил:

— Матка, даст ист Ленин?

Клавдия Николаевна молчала. Немец повысил голос, повторил:

— Даст ист Ленин?

— Ленин, — тихо ответила хозяйка.

Илья Васильевич прислонился к двери и замер, прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате.

Гитлеровец поставил портрет на подоконник, отступил несколько шагов назад, вытащил из кобуры пистолет и прицелился в портрет.

Клавдия Николаевна, прижимая к груди внука, замерла от страха. Немцу это, видимо, доставляло большое наслаждение, и он на минуту положил пистолет на стол, потирая от удовольствия руки.

Вдруг скрипнула дверь — из комнаты выскочил дрожащий, как в лихорадке, Илья Васильевич. За все годы, прожитые вместе, Клавдия Николаевна никогда не видела его таким возбужденным.

Внезапное появление хозяина, да еще в таком виде, очевидно, охладило фашиста, он удивленно уставился на него. Илья Васильевич оттолкнул Клавдию Николаевну, пытавшуюся сдержать его гнев, подбежал к немцу и гневно выкрикнул:

— Не смей, бандит!

Затем изо всей силы ударил его кулаком в лицо.

Решительность Ильи Васильевича на мгновение ошарашила немца, но он тут же пришел в себя и, размахнувшись, рукояткой пистолета стукнул Илью Васильевича по голове. Обливаясь кровью, Илья Васильевич упал на пол. Клавдия Николаевна склонилась над ним, а немец, уже не целясь, выстрелил в портрет и пошел прочь. Пуля прошила рамку в нижнем правом углу и застряла в стене. Илья Васильевич с трудом поднялся, окровавленными губами сказал:

— Подлец… Меня убить можно, но его — нет! Ленина никогда никому не убить…

Потом подошел к окну, взял портрет и сказал жене:

— Спрячь, пожалуйста, подальше. — Немного подумав, добавил: — Теперь надо ждать гостей. Они нас не оставят. Собери свои пожитки, отнеси к сестре и портрет возьми. Сейчас же, не откладывая. Я помогу тебе.

Соседка Ильи Васильевича слышала выстрел. Когда эсэсовец уволок свой мотоцикл, она забежала узнать, что произошло, и сообщила, что немцы в центре города повесили кого-то из бывшего руководства города…

— Это им даром не пройдет, — заметил Илья Васильевич. Подошел к книжным полкам, отобрал несколько книг.

— Это тоже надо куда-то спрятать.

— Дайте мне, Илья Васильевич, у одинокой, бедной женщины никто не будет делать обыск, — предложила соседка.

В тот же день Журавлевы отнесли кое-что к сестре Клавдии Николаевны, а когда возвратились домой, их дом уже догорал.

Местным полицаям удалось выследить Илью Васильевича: его арестовали и после зверских пыток бросили в тюрьму. Месяца через три к Журавлевой пришла незнакомая женщина, принесла записку из четырех слов, написанных рукой Ильи Васильевича: «Прощайте, завтра меня расстреляют». Клавдия Николаевна до утра не сомкнула глаз. А утром, чуть начало светать, она была уже в тюрьме. Кладбищенский служитель показал ей маленький холмик, в котором ночью, тайно, зарыли троих неизвестных. Клавдия Николаевна привела туда внука, сказала:

— Запомни, Петенька, здесь покоится твой дедушка…

Рассказывая, Клавдия Николаевна часто всхлипывала.

— Вот что, Мишенька, — закончила она, — подай мне, пожалуйста, тот узелок.

Ослабевшими руками она достала оттуда завернутый в бумагу портрет, протянула его Михаилу.

— Возьми, Миша, на память об Илье Васильевиче. Он очень дорожил им. Мне теперь его не сберечь… Пусть помогает тебе бить фашистов…

— Спасибо, Клавдия Николаевна. Закончится война, я привезу его обратно в наш город, — сказал Михаил, прижимая портрет к груди.

С тяжелыми думами возвратился Овчаренко в роту. Перед глазами неотступно стоял Илья Васильевич. Его трагическая судьба, несчастье его жены и малолетнего внука, горе всех тех, кого он видел в лесу, наполнили сердце тяжелым, как свинец, чувством мести.