Счастье жить вечно

Отец встал и, положив свою большую руку на плечо сына, сказал:

— Что пожелать тебе, Валентин? Прежде всего выбрось из головы наши сегодняшние советы. Они диктовались только одним — страхом перед опасностями, которые ждут тебя. Но война без опасностей — досужий вымысел. А страх — плохой советчик солдату. Я одобряю твое смелое решение, одобряю полностью. Желаю успеха тебе и твоим товарищам. Пусть все вы живыми вернетесь с вашего трудного, опасного, но святого дела. До скорой встречи, сынок, до встречи с победой!

— Будь за меня спокоен, папка. И вы, Федот Петрович, не сомневайтесь в этом вчерашнем мальчишке. Я знаю, на что иду, и понимаю свой священный долг. Ни голодный, ни больной, ни окруженный врагами главного редута не сдам. Разве — с жизнью.

В марте 1943 года Михаилу Дмитриевичу в войсковую часть, по-прежнему защищавшую Ленинград на Пулковских высотах, была доставлена записка от сына. На листке, сложенном по-фронтовому маленьким треугольником, лежала печать полевой почты. Михаил Дмитриевич, волнуясь, вскрыл первое солдатское письмо сына.

Торопливые, неровные строки, написанные не очень тщательно отточенным карандашом… Это было не в обычаях Вальки: он любил писать четко, аккуратно, красиво. Но и в этом торопливом письме, сочиненном, вероятно, на ходу, в обстановке, мало благоприятствующей, Валюшня оставался неизменным — со всеми своими черточками, так дорогими отцу, — полным кипучей энергии и оптимизма, с доброй улыбкой и шуткой, не покидавшими его, как бы ни было ему трудно, стыдливым и угловато скупым на слова нежности и ласки, которые ему так хотелось сказать… Валентин писал:

«Дорогой папка-отец! Очень спешно уезжаю, так спешно, что лишен времени проститься. Не сердись. Домой больше не зайду. Будь жив, здоров и благополучен. Знамя гвардии держи высоко и не забывай меня. Будем биться до тех пор, пока глаза видят, пока бьется сердце. Биться и побеждать, несмотря ни на какие обстоятельства и слухи! Ну, еще раз жму твою могущественную руку, обнимаю и целую. Ты сказал мне в последний раз, что мы обязательно увидимся, найдем друг друга, что бы ни случилось. Верю в эту нашу будущую встречу. Так до лучших дней и радостной встречи. Твой сын».

Позднее пришла прощальная открытка на Волгу, в Тетюши.

Годы один за другим канут в вечность. Останутся в далеких воспоминаниях семьи Мальцевых скованные морозом и ледяным ветром, утонувшие в снегу Тетюши, дни и ночи трепетного ожидания вестей от сына и брата, огонек надежды на встречу — все более бледный, все менее теплый. Но эта обыкновенная почтовая открытка сохранится такой, будто ее доставили вчера, лишь поблекнут чернила да пожелтеют от времени края. И станет она драгоценной реликвией не только для родных и друзей Валентина, но и для тех, кто его никогда не видал…

Зоя Романовна читала открытку сына вслух, улыбаясь сквозь слезы. Иринка слушала, устроившись на низенькой скамеечке, положив голову на колени матери. Ей казалось, что Валентин совсем рядом, где-то здесь в полумраке комнаты.

«Милые мама и Иринка! Пишу из Хвойной, куда приехал 16 марта в 21:00. Я примерно на год могу пропасть из виду, но не смущайтесь, это в порядке вещей. Меня не отпевайте, так как я твердо рассчитываю побывать на Иркиной свадьбе и на «серебряной» маминой. А пока до свидания и надолго. Целую вас столько, чтобы хватило на отсутствие. Мама, я тебе написал письмо с разными историями, кои ты прочти, но близко к сердцу не принимай. Мертвым — вечная память, живым — жить на земле. Пока, родная, целую. До свидания. Сын Валька».

Глава 3

В лесах Псковщины

Станция Хвойная — вблизи Ленинграда. В ее названии — аромат соснового бора. И, в самом деле, вокруг аэродрома стеной стоит лес. Крепко пахнет он в морозную мартовскую ночь.

Четверо десантников полной грудью вдыхали этот хрустально чистый, бодрящий запах. «Дуглас», приготовленный для них, стоял где-то, невидимый, на дальнем участке большого летного поля. Он напоминал о себе нетерпеливым, приглушенным рокотом моторов. Рокот становился все громче и громче. Еще десяток шагов навстречу ему, и вот уже из темноты вынырнули распростертые крылья и брюхо самолета с хвостом, почти касающимся земли. Подле него хлопотали бортмеханики. О чем-то тихо переговаривались пилоты, карманными фонариками освещая развернутые на их руках планшеты. Мимо осторожно проехал бензовоз. Каждый шаг впереди себя он ощупывал до предела прищуренными глазами — приглушенными и замаскированными фарами.

Быстро, в полном молчании, разведчики поднялись по узенькой металлической лесенке в кабину самолета, заняли там места и тотчас же приникли к круглым окошечкам. Ранцы парашютов за спиной мешали устроиться поудобнее, но на это никто не обращал внимания. Каждому хотелось видеть землю. И ту, с которой они уже попрощались (надолго ли?), свою, приветливую, надежную, где кругом друзья и нечего опасаться засады, ловушки, встречи с фашистами, выстрела из-за угла. И ту, к которой они полетят, чтобы под покровом ночи обосноваться на ней, тоже свою, родную и любимую землю, но захваченную сейчас врагом и потому на каждом шагу таящую смертельную опасность. Хотелось увидеть и огненный рубеж, разделяющий их, эти две части родной страны.

Но его миновали незаметно, на большой высоте, почти сразу же после взлета: так близко, совсем рядом был фронт. Валентин подумал об этом и вспомнил показания пленных фашистов: в штабы дивизий и полков, волчьей сворой обложивших Ленинград, самолетами, чтобы не опоздать, из глубокого тыла оккупантов для особо заслуженных офицеров уже доставлялись пропуска на трибуну парада немецких войск на Дворцовой площади.

Под бортом «Дугласа» пошли леса, леса… Изредка пробивались среди них блестящие, мерцающие точечки огоньков на железнодорожной линии. Мальцев догадался, что это и была магистраль, за которую они теперь в ответе. Ему приходилось по ней ездить между Ленинградом и Псковом.

Валентин оторвался от черного кружочка, повернулся и окинул взглядом затемненную кабину самолета.

В синеватом, призрачном свете он увидел Бориса Васильева и Нину Петрову. На откидных железных сиденьях парень и девушка устроились в хвостовой части самолета. Занятые каждый своими мыслями, напряженно смотрели в непроглядную тревожную темноту, по которой, слегка покачиваясь и вздрагивая всем корпусом, распластав руки-крылья, плыл их воздушный корабль. Валентину очень захотелось переброситься с друзьями хотя бы парой слов, сказать что-нибудь хорошее, подбодрить, развеселить. Но в самолете никто не разговаривал.

Он стал вспоминать все, что так крепко связало его с ними — товарищами, комсомольцами, ровесниками. За время, проведенное вместе в Ленинграде и Хвойной, Борис и Нина стали ему более, чем родными. Валентин, Нина и Борис делили друг с другом все: хлеб, заботы, радости, печали, опасности, надежды. Васильев и Петрова были дороги Валентину еще и тем, что, как и он сам, эти рабочие ребята долго и настойчиво добивались в военкоматах, в райкомах комсомола самых ответственных, сложных и самых рискованных боевых заданий, и больше всего опасались, чтобы возраст не явился тому помехой.

Васильев был ниже Валентина ростом, но не уступал ему в крепости телосложения, обладал хорошо развитой мускулатурой. Сильный и ловкий парень, с таким не пропадешь. «Будет отличным разведчиком», — заключил Валентин, когда познакомился с Борисом.

Совсем другое дело — Петрова. Внешне Нина абсолютно не годилась для очень трудной и опасной боевой операции, на которую они летели в зловещем мраке прифронтовой ночи: низенькая, худенькая блондинка с робким, застенчивым взглядом голубых глаз. Она еще больше выглядела девочкой, почти ребенком, оттого, что за плечами у нее вечно торчали в разные стороны смешные косички, туго стянутые по концам шелковыми ленточками. «Они и сейчас, вероятно, выбиваются из-под «ушанки», — подумал Мальцев. И сразу же забыл об этом.